Владимир Немцов - Осколок солнца

- Пустяки, Павел Иванович. Обсуждалось рационализаторское предложение насчет изготовления пуговиц из испорченных плит.

Знал бы Кучинский, как эти слова острейшей болью пронзили сердце Курбатова, ранили его и застряли в груди тысячами мельчайших осколков! Держась за притолоку двери, он перевел дыхание и хрипло оказал:

- Эта рационализация не входят в план вашей работы, Багрецов. Можете послать предложение на завод... В установленном порядке... В цех ширпотреба. Пожалуйста. - И, круто повернувшись, вышел из лаборатории.

Вадим изумленно посмотрел ему вслед, хотел бежать за ним, оправдываться, но подумал, что еще больше обидит Павла Ивановича.

- Какой же ты паршивец! - пробормотал Вадим, обернувшись к Жорке. - Слов не нахожу!

- А что я сказал? - нагло задирался Кучинский. - Я тебя за "паршивца" еще выведу на чистую воду, ты у меня еще попляшешь!

Лида до боли стискивала виски, стараясь понять, что случилось с Павлом Ивановичем. Ведь гибель ячеек - это еще не самое страшное, ученый должен быть готов к любым неприятностям. И можно ли так волноваться из-за пустой реплики Кучинского?

Можно. Мало того, что Курбатов измучен бессонными ночами, что нервы его напряжены до крайности, это еще не все. Как ни странно, но с пуговицами у него были связаны глубокие личные переживания. Пуговица для Курбатова осталась символом всего самого мелкого, ничтожного, что путается в ногах или тянет назад, в трясину грязненького мещанского счастья. Он прошел в кабинет, бросился на диван и, проклиная себя за бессилие, стал ворошить в памяти то, что страстно хотелось позабыть. К событиям тех далеких дней он относился как к больному зубу - трогал его постоянно, проверяя, не утихла ли боль, и когда ее не было, нажимал посильнее, чтобы знать, не прячется ли она в глубине.

Детскими, полными радостного света, вставали дни тех наивных поисков, когда по одной пуговице он старался узнать, где эти пуговицы делаются, чтобы прозрачная пластмасса послужила науке. Случайность привела его к Любе. Был ли он счастлив с ней? Был. Возможно, потому, что молодость неопытна, всепрощающа и полна надежд, что все изменится.

Суровые военные дни изменили целый мир, но Люба осталась прежней. Не виделись долгие годы. А когда фронтовик Курбатов вернулся домой, бросил свой вещевой мешок у порога и огляделся, то в первую минуту подумал, что ошибся дверью. На окнах, на полу, на письменном столе, где когда-то лежали книги и чертежи, где были впервые сделаны эскизы будущих зеркальных полей, на полках и на стульях нагло блестели пуговицы. Каких только пуговиц здесь не было! Круглые и квадратные, с бронзовыми ободками и блестками, зеленые шарики, похожие на незрелые вишни, красная полупрозрачная смородина и бирюза в оправе. Пуговицы под перламутр, под коралл, пуговицы лакированные, раскрашенные, точеные, деревянные и пластмассовые; пуговицы из эбонита и текстолита, с узорами и гладкие; пуговицы, похожие на кошачий глаз, на тигровый, на голубиное яйцо; пуговицы с крапинками, с кружочками, с чем угодно...

Это было царство пуговиц. Возможно, Люба стала коллекционеркой? Нет. Всюду стояли бутылочки с лаком, банки с красками. Пахло скипидаром, грушевой эссенцией и керосином. В балке из-под варенья отмокали кисти, в корзинке у окна лежали, как орехи, пуговичные заготовки.

Когда Павел Иванович вошел в комнату. Люба была на кухне. Но вот она вернулась, увидев мужа, всплеснула руками и бросилась к нему на шею.

- Зачем это? - спросил Курбатов, показывая на пуговицы. - Кому это нужно?

- Как кому? От заказчиц отбоя нету! - И, заметив, что муж нахмурился, приласкалась. - Дурачок, разве бы я на твой аттестат прожила! Посмотри, что я себе накупила!

Ловко обходя разложенные на газетах пуговицы, она побежала к комоду и, открывая ящики один за другим, хвасталась своими обновками.

Потом пошло все хуже и хуже. Люба категорически отказалась расстаться с пуговицами, хотя трудное время и кончилось. Ей нравился этот легкий заработок. В конце концов она только тем и занималась, что заказывала кустарям заготовки, а сама наводила окончательный лоск на почти готовые изделия.

Модные портнихи частенько заходили в "мастерскую" Любы, торговались и, пряча в муфтах сверточки, оглядывались. Как-никак это все-таки частный промысел, спекулятивная торговля. Среди своих заказчиц Люба слыла "королевой пуговиц", и это льстило ей.

Курбатов, занятый в лаборатории, старался как можно реже бывать дома и часто ночевал на жестком диванчике в своем кабинете. Пуговицы не давали ему жить. Не раз, увлеченный какой-нибудь идеей, он бросался к столу, а там, выстроившись в ряд, на него насмешливо смотрели пуговицы.

- Люба, брось, - упрашивал ее Курбатов. - Неужели ты не найдешь себе другого занятия? Или уж иди - на пуговичную фабрику.

- Нашел дуру!

- Ну, не ходи. Так проживем.

- На твои полторы тысячи? Да я больше тебя зарабатываю!

Многого не знал Курбатов. Он не знал, что у Любы каждый день бывают "надомницы", что они работают для Любы, а числятся в артелях, что какие-то материалы для своих пуговиц Люба достает через них и что все это грязное, плутовское занятие происходит за его спиной.

"Королева пуговиц" любила общество. Ее не раз приглашала к себе одна из главных заказчиц, Ирина Григорьевна, и вместе с ее дорогими духами Люба впитывала сладкую отраву громких имен минутных знаменитостей футбольного поля, теннисного корта или ринга. Все они были частыми гостями Ирины Григорьевны, которая не пропускала ни одного спортивного состязания и таскала за собой Любу. Больше всего им нравилось смотреть, как юные заморыши сверхлегчайшего веса уже к концу второго раунда, измотанные и мокроносые, повисали друг у друга на шее, чтобы не упасть и как-нибудь выиграть бой по очкам.

И странно было, что Люба, когда-то работавшая на фабрике, стала презирать честный труд, перестала ценить близкого ей человека, талантливого и самоотверженного, потому что квартиры ему не дают, машины у него нет, денег тоже. Хоть бы слава была, как у чемпиона, так и ее нет. Скучно с ним жить.

Люба приходила из ресторана - праздновали победу то одного, то другого чемпиона спортивного общества, - от нее пахло вином, табачным дымом. И когда она с упоением рассказывала о всяких "сайдстепах", "гуках", "нокаутах", об очках и призерах, Курбатов закрывал глаза и думал, что жизнь надо как-то перестроить. Ему было очень стыдно. Он откладывал все, что прямо не связано с его делами: и диплом, и хлопоты о квартире, и решительный разговор с Любой. Конечно, все это важно, но успеется, подождет.

Так и шло.

Он просыпался по ночам. Нужно бы разбудить Любу, поговорить с ней. Но при этой мысли его охватывала тоска, и снова он откладывал неприятный разговор.