Журнал «Если» - «Если», 2011 № 04

Калеб несколько раз выходил в коридор и с кем-то негромко беседовал, потом пришла незнакомая женщина, похожая на прежнюю Элькину компаньонку (ту Элька с тех пор так и не видела), и принесла на плечиках тяжелое белое платье.

— Я надену, — согласилась Элька, — но зачем?

— Сегодня спуск на воду нового броненосца, — сказала компаньонка, — и вы, как представитель правящей фамилии…

Наверное, герцог уже нашел преступников, подумала Элька, и больше не боится за нее. Жаль, что он ничего не рассказал ей об этом. Принадлежать к знати — это значит знать.

Платье было тяжелое, громоздкое, но Элька уже привыкла к тяжелым платьям. Она достала из шкатулки тяжелую цепь с жемчужиной и надела через голову. Одно звено зацепилось за прядку волос и больно дернуло.

— Может, без нее лучше, госпожа Электра? — неуверенно предположила горничная.

— Не лучше, — сухо ответила Элька и вышла за горничной в коридор, чуть приподнимая щепотью длинную юбку.

Господин герцог ждал ее на крыльце. Он был в торжественном камзоле, похожем на те, что носили важные господа на портретах в парадном зале, с тяжелой золотой цепью, но Элька, которая уже понимала его настроение, видела, что он не спал ночь и время от времени чуть заметно морщился: наверное, болел желудок.

— Хорошо, что ты его надела, — сказал он вместо приветствия, — этот тюлений презент. У тебя есть чутье.

Он протянул ей руку, и, опираясь на нее, она пошла к экипажу: на этот раз не к глухому, черному, а золоченому, в завитушках, и не самодвижущемуся, а запряженному парой белых лошадей. Сиденья внутри были красные, бархатные, и она сидела напротив господина герцога, который смотрел на свои руки в тяжелых кольцах, переплетенные на коленях, и ничего не говорил.

— Сударь, — тихо начала Элька, потому что понимала: другого случая может и не быть, — Эрик.

Он дернулся, точно от удара.

— Откуда ты… впрочем, неважно.

— Я согласна выйти замуж за тюленя. Это же нужно для страны, правда?

— Это ничем не поможет стране. — Он вновь глядел на свои руки.

— Тогда… я выйду за него потому, что он нравится мне, — сказала Элька. — Он хороший. И добрый. И вашей светлости больше не будет нужды опасаться, что я достанусь какому-то политическому авантюристу.

— Это невозможно, Эля, — возразил он. — Ты не ребенок, не тешь себя иллюзиями. Из них никто не уцелел. Твой потенциальный жених погиб. К тому же между тюленями и народом суши скоро начнется война. И мы к ней готовы, Эля.

Экипаж мягко потряхивало на рессорах, наверное, они свернули к порту. Элька помнила, там мостовая выложена крупными, тяжелыми булыжниками.

— Ты хочешь помочь стране… Ты хорошая девочка, Эля. Мне жаль, что… иногда мне жаль, что… былые времена прошли. Времена геройства и самопожертвования. Я иногда думаю, Эля, не потому ли… не потому ли мы наказаны?

Сердце человеческое ничто против холода этого мира, но лишь оно и противостоит этому холоду.

— Правитель — это тот, кто возлагает на себя вину за беды страны, — шепотом сказала Элька. — Тот, кто готов на жертву.

— Да, — его лицо было неподвижно, шевелились лишь губы. — Ты послана судьбой, чтобы мне стало стыдно. Судьба вообще паршивая, хитрая баба. И мстительная. Но я не могу отменить сделанного, Эля. Пойдем.

Тут только она заметила, что коляска остановилась, и их больше не потряхивает на круглых спинках брусчатки.

Он выбрался из экипажа и подал Эльке руку.

И она ахнула.

Дорога к порту была устлана коврами, а по обеим ее сторонам стояли нарядные люди и бросали цветы, и когда она, рука об руку с отцом, прошла по этим коврам, цветы продолжали сыпаться, и густой, тяжелый аромат поздних роз перебил извечные портовые запахи тухлой воды и гнили.

Несколько пароходиков, стоящих в гавани, были убраны флажками, и эти флажки развевались на ветру, красные, синие, белые, и при появлении Эльки с герцогом пароходики издали торжественный гулкий рев, словно живые, и Элька слушала их, и сердце ее трепетало у горла.

Герцогская яхта стояла у причала, и перила трапа были в шелковых лентах и цветах, а на мачте дрогнул и развернулся государственный флаг.

И герцог, рука об руку с Элькой, поднялся по трапу.

Светописцы зажигали свои белые огни, и это напоминало праздничный фейерверк.

Матросы в белых блузах стояли шеренгой у борта яхты, и герцог за руку привел Эльку на носовую палубу, а двое матросов встали у нее по бокам, и мышцы под белыми робами у них были, как у Калеба.

Капитан (наверняка, капитан, потому что он был в фуражке) подал господину герцогу громкоговоритель, и тот поднесшего к губам.

— Сограждане, — начал он тонким и высоким голосом, как всегда говорил, когда волновался. — Я знаю, чего вы ожидали от меня, от своего правителя. И я знаю, что должен делать каждый правитель на переломе тысячелетней зимы. Я верю древним хроникам. Раз за разом тысячелетняя зима наступала и губила наши поля и цветущие сады. Раз за разом спускались с гор лавины, уничтожая шахты и рудники. И каждый раз лишь царская жертва заставляла ее отступить. Ибо зачем нужны правители, как не для того, чтобы заплатить самую высокую цену, когда это от них потребуется! И я отдаю в жертву лучшее, что у меня есть.

Элька ощутила, как оба матроса, справа и слева, взяли ее за локти. Она не могла бы пошевелиться, если бы захотела. Но она не хотела. Она просто стояла и смотрела на толпу, которая разом ахнула, но не удивленно, а восторженно. Толпа знала, что будет, подумала Элька. А она, Элька, — нет. Наверное, поэтому ей и не разрешали смотреть дальновизор. И не давали газет.

Это плохо. Принадлежать к знати — это быть тем, кто знает.

— Мою старшую дочь, лучший цветок моей крови.

И он обернулся к Эльке. В его глазах она видела тревогу, он боялся, что она будет кричать и отбиваться, но она стояла, глядя ему в глаза и плотно сжав губы.

— Прости меня, Эля, — сказал он, — или нет… не прости. Хотя бы пойми. Политика — жестокая штука, а Лидушка — такая слабенькая.

Элька разлепила губы.

— Я понимаю, — сказала она.

— Тебе объяснят, что нужно делать.

— Хорошо, — согласилась Элька. — Скажи этому, пусть отпустит мне руку.

— Отпусти ее, — велел герцог.

И Элька, почувствовав, что чужая хватка больше не мнет ей предплечье, развернулась и ударила господина герцога по лицу. Он прижал руку к щеке, потом повернулся и, сгорбившись, стал спускаться по трапу, а Элька, больше не обращая на него внимания, обернула лицо к толпе и помахала рукой. И так она стояла на носу и махала, пока трап не убрали, паруса не подняли, и яхта не вышла из порта в открытое море, где ветер срывал барашки пены.