Михаил Ахманов - Зов из бездны

Я пробудился утром от криков и проклятий кормчего. «Где Харух? — вопил он, — где этот краснозадый павиан? Где он, чтоб Исида на него помочилась?» Гребцы оправдывались, бурчали, что корабль цел, и с грузом тоже все в порядке, никакого ущерба, все корзины, мешки и горшки на месте. Похоже, наши охранники уснули-таки ночью, а когда проснулись, было их не шестеро, а пятеро. Харух, мой ненавистник, исчез.

«Исчез так исчез, — подумал я. — Печали об этом не больше, чем о песке пустыни. Не больше, чем о дерьме осла, издохшего месяц назад».

С такой мыслью я поднялся и зашагал к кораблю.

Мореходы уже вернулись после ночной гулянки. Бороды встопорщены, на битых рожах — синяки, глаза, будто у снулой рыбы, и от всех несет кислым дешевым вином. Стоят, покачиваются… Удивительно, как можно упиться за два медных кольца! Однако стоят, хоть качаются, и готовы сесть на весла и поднять парус. Этот народ из приморских городов на диво крепок, когда касается выпивки.

Вместе с Феспием я взошел на помост. Брюхо, конечно, храпел, наполняя воздух пивными и прочими ветрами. Но что-то еще добавлялось к этим запахам, что-то знакомое и неприятное.

– Воняет, — произнес Феспий, морщась.

Я подумал, что Брюхо обмочился во сне, с ним такое бывало. Растолкал кушита, велел помыться. Корабельшики тоже полезли в море, чтобы выгнать хмель, и прихватили моего раба. Он визжал, отбивался. Брюхо вырос в жаркой сухой степи и воду не любит, тем более соленую, боится водяных чудовищ и какого-то страшного духа, повелителя вод. По этой причине кушиты его племени моются редко, только в мелких ручьях, где нет ни духов, ни крокодилов.

Брюхо стащили с корабля, а вонь никуда не девалась. Определенно пахло мочой!

Сняв с плеч сверток с оружием, Феспий и полез под настил. Внезапно он замер в неудобной позе с выгнутой луком спиной, что-то пробормотал и вытащил корзину с моими сокровищами. Корзина, собственно, являлась плетеным коробом с ремнями и крышкой — так, чтобы можно было носить на спине; внизу лежал кедровый ящичек, дом бога, сверху — ларец с пятью сосудами и мелким серебром, подаренным Танутамон.

Феспий с брезгливым видом откинул крышку.

Ларец исчез! А вонь стала еще заметнее!

На мгновение я ощутил вкус смерти на своих губах. Я не мог вздохнуть, будто красные лапы Сетха стиснули горло; сердце мое билось испуганной птицей в клетке ребер, перед глазами плыл туман, и печень наполнилась ядом. Я был подобен еще не умершему, но уже погребенному; более того, я был живым и недвижимым, из которого делают мумию, ибо тело мое терзали ножи и крючки парасхитов.

Ларец исчез! А корзина и дом бога были обильно политы мочой!

– Мангабат! Мангабат!

Казалось, я закричал, но крик был жалким — не крик, а хрип и писк. Кормчий, однако, услышал.

– Ты звал, Ун-Амун?

Оцепенение прошло, и Сетх отпустил мое горло.

– Где ларец с серебром и золотом? — спросил я, поворачиваясь к Мангабату. — Где сокровища Амона, которые я вез из Фив? Где дар твоей госпожи и благородных женщин Таниса? И где шакал Харух, свершивший кражу? Больше того, святотатство! Обмочил он дом бога, опоганил его, и за это приговорит его Осирис к яме, полной скорпионов и гадюк! И будет он проклят на том свете, а на этом настигнет его гнев владыки Таниса! Его и тебя!

Мангабат побледнел, но длилось это недолго, и краски жизни тотчас вернулись на его лицо. Как у любого торговца из Джахи, ум у него был изворотливый.

– Я не сторож твоему ларцу, — промолвил он. — Ты его стережешь, и твой раб охранял его ночью. Что грозишь ты мне гневом владыки нашего? Что ты спрашиваешь с меня? Спроси своего человека и накажи за нерадение! Он ведь спал, а не стерег!

Кормчий был прав — по крайней мере, в этом. Феспий, понявший раньше меня, кто первый виновник, уже тащил Брюхо на палубу, а за ними валили корабельщики. Не так много здесь было людей, и весть уже всех облетела: Харух украл сокровища, надругался над Амоном и исчез.

Мангабат и я стояли у испоганенной корзины, Феспий держал раба за волосы. Мореходы плотной группой окружали нас; впереди — те, что охраняли ночью корабль. Вид у них был смущенный. Что до Брюха, то он дрожал и обливался потом.

– Корзину из-под настила не достать, пока ты лежишь рядом ней. Тебя оттащили в сторону, — сказал я, глядя в посеревшее лицо раба. — И ты ничего не почувствовал, кушитская вошь?

Брюхо повалился мне в ноги:

– Прости, хозяин… я сын гиены, внук свиньи… я был пьян, хозяин… пиво, много пива…

– Откуда оно взялось, жабий помет?

– Харух принес… добрый Харух… угощал меня… говорил, пей, кушит, в Доре густое пиво, не вода, как там у вас в Та-Кем… Пей! Я выпил и заснул… Прости, мой господин!

Гребцы подтвердили: у Харуха были два кувшина с пивом. Конечно, он слышал нытье моего раба и понял, что тот променяет на пиво все милости Амона. И вечером Харух не был пьян, как другие мореходы; дождался, когда они заснут, напоил кушита и похитил сокровища. Пусть бы взял он серебро и золото, пусть! Но святотатство, свершенное им, было гораздо ужаснее. Кажется, лишь я один это понимал; остальные, и Мангабат, и Элисар с Мирканом, и гребцы, гомонившие вокруг, толковали об украденных сосудах, о хитром мерзавце Харухе, о гневе Несубанебджеда и больше ни о чем. Только Феспий молчал и хмурился.

Наконец кормчий произнес:

– Мой корабль полон товаров. Я продам их в Библе и возмещу твою потерю, Ун-Амун. Наверное, господин наш Несубанебджед не станет за это гневаться.

Я покачал головой. Ничего по-настоящему ценного на судне не было, ни тонкого полотна, ни свитков папируса, ни кож, ни бронзовых изделий. Самое дорогое — вино из Каэнкема, но не очень много этого вина. Весь груз, зерно и финики, вино и масло, стоил пятнадцать или двадцать дебенов серебра. К тому же все это принадлежало владыке Таниса. Кто знает, разгневается он или нет?

– Надо идти к Бедеру, князю Дора, — посоветовал Феспий. — В его гавани случилась кража, ему и отвечать. Пусть шлет людей на поиски, и быстро!

Придется идти, молча согласился я. А вслух сказал:

– Сначала — долг перед богом. Мне нужно очистить его обитель и помолиться. Пусть принесут воды.

С этими словами я поднял корзину и сошел с корабля.

– Что делать с твоим рабом? — крикнул вслед мне кормчий.

– Двадцать палок по заднице. Но бейте не до крови, он мне еще пригодится.

Я начал обмывать корзину и ящик в морских волнах и продолжил это занятие, когда принесли кувшины с пресной водой. Я молился и слушал вопли Брюха. Другой хозяин велел бы запороть его насмерть, но это стало бы смертью невинного. Почти невинного! Ведь Брюхо всего лишь раб, а настоящий хранитель дома Амона — я, недостойный. И в том, что случилось, моя вина! Я должен был спать рядом с сокровищем и охранять его, не поддаваясь соблазнам твердой земли и обильной трапезы! Я, и только я!