Геннадий Емельянов - Истины на камне

— Ты поглупел, Мозг!

— Я не поглупел, мне недостает информации, Ло.

Глава четырнадцатая

Робот, красный, как помидор, упал, закатился в речку и подпрыгнул над водой со страшным грохотом. Вверх туго ударила струя пара. Несколько раз раскаленный шар ложился на воду и выскакивал из нее. Наконец, он закачался, крутясь, и прибился к берегу, волна откатила его назад, и мертвый автомат поплыл неспешно вниз по течению. Речка же долго еще качалась-выплескивалась на береги опадала, обнажая замутненное дно. В пене переваливались оглушенные рыбки, напоминающие по форме ущербную луну. Волны выбрасывали растерзанную траву и гальку.

— Робот из тугоплавкого материала, — сказал Мозг. — Расплавить его может лишь специальная печь.

— Да, дела!

На купол гондолы с различимым стуком посыпались стрекотухи, они падали, будто слепой дождь на жестяную крышу. Я часто слышал такой стук, когда жил со старым казахом в степи и пас коней. Слитой шелест дождя, капли на окне, прокладывающие ломкие дорожки, аромат мокрого поля… Все это вызывало во мне острую любовь к сущему, и я начинал думать о том, что предназначение человека гораздо выше, чем просто дышать, роднясь с Землей, что мы перед кем-то виноваты и кому-то или чему-то очень обязаны своим благополучием. Это были грустные мысли. Похоже, о том же думал и мой казах: взгляд, его застывал, глаза меркло блестели в сумерках. В дождь мне всегда хотелось спать. Вот и сейчас голову мою начал кутать туман, и почудилось, будто бегу рядом с лошадью, окунаясь лицом в ее жесткую гриву. Под копытами содрогается земля, в ушах гудит ветерок… Я, кажется, и взаправду прилег на тахту в холле, и разбудил меня громовой голос. Представьте, Мозг орал песню, которой я научил его на досуге:

… Из-за острова на стрежень,На простор речной волныВыплывают расписныеСтеньки Разина челны…

— Эй, Голова, что с тобой?

Мозг старательно выводил слова, и от его железного голоса лопались перепонки.

— Прошу прекратить, слышишь!

Никакого впечатления.

Купол гондолы сплошь застилали теперь стрекотухи Это неопасно, пусть себе ползают. Однако тут же безмятежность моя улетучилась я заметил, что по куполу стекает зеленая слизь, выделяемая незваными гостями. «К чему бы такое?»

— Голова!

Песня кончилась, и наступила тишина — нестойкая и тревожная, в холле вспыхнули светильники, потому что крылатые разбойники совсем застили солнце.

— Голова, ты слышишь меня?

— Плохо.

— Как это — плохо?

— …Есть письмо, Ло. По программе я должен был передать тебе его позже, но я добрый, могу и сей минут прочитать, если ты выслушаешь меня со вниманием и благосклонно. Если ты в подходящем настроении. И вообще…

— Что значит «вообще»?

— Ничего не значит.

— Голова, у тебя разладилась система?

— Ничуть не бывало — у меня полный порядок, я весел и великодушен, петь хочу, а песням ты меня не научил. Я весел и добр, в отличие от тебя.

Железная башка верно подметила: я был невесел и недобр — в душу мою заползала, разливалась во мне черная тоска. По-прежнему клонило в сон. Некоторое время я еще боролся с дремой, потом плашмя упал на тахту и с мучительным усилием подтянул под голову подушку. Я спал и не спал. Это было странное состояние. Глухо, но и отчетливо, как сквозь воду, слышал я голос. Мозг читал письмо:

«Логвину-младшему от Логвина-старшего.

Мальчик мой!

Расстались мы сухо, но я буду вспоминать о тебе часто и до конца дней своих. Я виноват перед тобой — у меня всегда недоставало времени, чтобы просто посидеть рядом с тобой и помолчать. А если уж честно, то я избегал тебя, чтобы не читать наставлений, потому как боялся увидеть в итоге своего племянника, которым втайне гордился и горжусь, таким, как все, — в меру вежливым, в меру любопытным, в меру любящим…»

…Я спал и не спал. Я по-прежнему слышал Голову, но отдаленно, глухо и уже не воспринимал слов. Откуда-то, из клубящейся глубины, кто-то стучался ко мне:

— Открой! Открой и впусти!

Без удивления и без радости стало понятно: в гондолу просится королева Марго — заглавная стрекотуха. Не могу утверждать и теперь, вставал ли я, открывал ли шлюз гондолы, держал ли на ладони опять холодную и тяжелую королеву. Не могу утверждать также, состоялся ли между нами диалог.

Королева:

— Ты сможешь ответить, кто мы?

— Разве вы сами не можете ответить на этот вопрос?

Королева:

— Нет. Мы ищем того, кто создал нас. Мы бессмертны.

— Зачем вы ищите?

Королева:

— Тот, кто создал нас, может и ответить.

— Логично. Но зачем тратить столько энергии и времени? Может быть, просто пользоваться тем, что дано?

Королева:

— Мы разрушаем и не создаем. Мне дан интеллект, но я не всегда могу удержать свою семью от разрушения. Так не должно быть.

— Опять логично, но коли есть интеллект, должна быть и добрая воля.

Королева:

— Инстинкт или программа часто выше моей воли. А творящий зло не должен знать, что он творит. Тогда есть равновесие. У нас равновесия нет. Мы уходим.

— Куда же?

Королева:

— Искать. Покоя и равновесия. Искать свою цель.

— Что ж, ищи, и да обрящешь!

Королева:

— Мы уходим еще и потому, что есть ты. Мы не можем сосуществовать.

— Очень жаль, что мы не можем сосуществовать! Прощай.

Королева:

— Когда будешь там, где море, найдешь то, что мы оставили тебе.

— А как я найду то, что вы мне оставили?

Королева:

— Найдешь.

— Вы вернетесь, когда познаете свое назначение?

Королева:

— Нет. Прощай.

— Жалко с тобой расставаться! Откуда вы?

Королева:

— Издалека. Ты найдешь то, что мы оставили тебе.

Прощай. Прощай… прощай… прощай… «Грустно это — расставаться»… Очнулся я с ощущением гнетущей пустоты, разбитый.

— Голова.

— Слушаю, Ло.

— У тебя все в порядке?

— Да, все в порядке.

— А что было?

— Анализирую.

— Та-ак… Хочешь, научу еще одной старинной песне?

— Это необходимо?

— Но ты же сетовал давеча, что научен только одной песне!?

— Разве я сетовал?

— Ну, хорошо, оставим все это. Песня начинается так:

«Люди добрые, поверьте —расставание хуже смерти».

«Однако постой, Голова, погоди!» — мне надо было что-то вспомнить, срочно вспомнить, иначе будет поздно. Я зажал голову руками, согнулся, сидя на тахте, чтобы сосредоточиться. И вот оно явилось: поплыли передо мной строки, написанные вкось стремительным почерком. Лишь самые доверительные документы и вещи интимного свойства пишут у нас от руки, древним способом. Для меня навсегда осталось таинством, каким образом я увидел дядино письмо, оставленное на видеопленке в обширном чреве автоматов. Дядя писал: