Андрей Щупов - Бродяга

Галстук на кадыке Трестсеева энергично в такт словам подрагивал, и у этого самого галстука Евгений Захарович холодно поинтересовался:

-- Вы стихи, случаем, не пишите?

Галстук смущенно заперхал, и весь Трестсеевский костюм пришел в суетливое движение.

-- Стихи? То есть как это? Хмм... Согласись, -- несколько странный переход: проза, проза -- и вдруг некоторым образом стихи...

-- Всегда почему-то думал, что настоящий прозаик -- это еще и поэт. -Евгений Захарович говорил первое, что приходило на ум. -- В конце концов, разве проза -- не одна из форм поэзии?

-- Поэзии? -- Трестсеев неуверенно хохотнул. -- Что-то ты, братец, того... Как говорится, перехватил. То есть, не обижайся, конечно, но стихи все-таки стихами, а проза -- прозой. Граница, на мой взгляд, достаточно четкая: там рифма, здесь рифмы нет... А то ведь так и архитектуру можно начать сравнивать с какой-нибудь живописью. Или, к примеру, с баснями Крылова! -- Трестсеев хохотнул более уверенно. -- Что же ты мне прикажешь писать и одновременно накручивать в голове какую-нибудь рифму? Нет, батенька, пересолил! Признайся, что пересолил?

-- Признаюсь.

-- А чего вдруг так сразу? Неужели убедил?

-- Убедили. Еще как, -- Евгений Захарович глубоко вздохнул. Не было у него желания ни спорить, ни объяснять. И отутюженный костюм, рожденный где-то далеко не здесь, начинал раздражать всерьез.

-- Вы же сами сказали, что не хотите писать и одновременно перебирать в уме рифмы?

-- И не собираюсь!

-- Вот и не надо, -- Евгений Захарович яростно почесал нос. -- Не надо, и все!

-- Хочешь сказать: "не надо лепить горбатого"? Оригинал, ха, ха!

-- Хочу сказать: ничего не надо! -- фальцетом выкрикнул Евгений Захарович. -- Ни скульптур, ни картин, ни этого вот чуда с большой буковки! -- он схватил проспект и свирепо затряс перед замершим в испуге галстуком.

-- Однако... Послушай, мне этот тон совсем не нравится. Какая муха тебя укусила?

-- Убирайтесь к черту! -- устало произнес Евгений Захарович. -- И успокойтесь. Конечно же, вас напечатают. И в "Гудке" и в "Правде". И за рубеж на пару недель выпустят. Так что живите и радуйтесь.

-- Мне это серьезно не нравится!.. Впрочем, если вы намерены продолжить разговор в другом месте?..

-- Боже ты мой! -- простонал Евгений Захарович. -- Еще один разговор? Надеюсь, вы шутите? -- он оторвал наконец глаза от галстука и чуть выше увидел взволнованное лицо. С леденящим сердце восторгом ощутил, как полыхают и рушатся за спиной мосты. Вероятно, он еще держался за тлеющие перильца, но уже твердо знал, что в следующую секунду разожмет пальцы. Хотелось взорваться фугасной бомбой, заорать, может, даже запустить чем-нибудь в этот ухоженный, разговаривающий человеческим голосом костюм. Взять сейчас со стола ненавистную папку и шваркнуть по элегантным коле

ням.

С усилием он сдержал себя и чтобы как-то унять трясущиеся руки, полез за папиросами. Машинально отметил про себя, что вытащил из пачки последнюю, хотя искать в этом особый смысл не хотелось. Мутные ядовитые кольца поплыли к Трестсееву, мягко окутали лицо. Тот явно чувствовал себя не в своей тарелке, но так просто взять и уйти тоже, по-видимому, не мог. Он просто еще не осознал произошедшего, пытаясь оценить ситуацию исходя из устаревших данных -- тех самых, что по совету ФИСов Евгений Захарович стер только что с воображаемой доски воображаемой тряпкой.

-- Может, вы пьяны? -- пролепетал Трестсеев. Его бы это сейчас вполне устроило. Но Евгений Захарович не собирался делать поблажек.

-- Скорее, болен. Уже много лет, с того самого дня, как я пришел сюда. Зуд -- это ведь болезнь, верно? Так вот я мучусь жесточайшим зудом, -- Евгений Захарович проговаривал слова медленно, словно размышлял вслух. -- То есть я, наверное, всегда знал, что от этого можно излечиться, но все как-то не решался.

-- Евгений Захарович!..

-- Вы, должно быть, представляете себе, что такое зуд. Он возникает и усиливается, когда долго приходится сдерживаться. Не перебивайте меня, я не задержу вас надолго... Так вот однажды этот зуд может стать нестерпимым, и тогда желание организма нужно непременно удовлетворить. Вы догадываетесь о моем желании?

-- Вы бредите?!

-- Нет. Я рассказываю вам о своем желании. Не скажу, что оно чрезвычайно скромное, но во всяком случае исполнимое, -- Евгений Захарович выдержал паузу. -- Мне хочется вышвырнуть вас в окно. Для поднятия тонуса. Может быть, не всего человечества, но одного отдельно взятого индивида -- это уж точно. Так что если позволите? А вы ведь позволите, правда?..

Трестсеев уже пятился к двери.

-- Вы ответите за это! -- лепетал он. -- Очень ответите! Завтра же... В двадцать четыре часа! И не надейтесь, не по собственному...

Увертываясь от летящего проспекта, он выскочил в коридор.

Посидев немного, Евгений Захарович окинул кабинет прощальным взглядом. Несмотря на затхлую канцелярскую обстановку, он был все-таки довольно светлым и сейчас сиял казенной полировкой, откровенно любуясь своим первым героем. Отчего-то Евгений Захарович не сомневался, что обитатели кабинета восприняли происшедшее с юмором. Стекла игриво переливались, потертые паркетины поскрипывали, наигрывая загадочную, одним им ведомую мелодию, и, разбрасывая по стенам блики, солидно покачивалась граненная чернильница-непроливашка. Должно быть, за свою долгую чиновничью жизнь она не видела ничего подобного.

Робко теренькнул телефон, но Евгений Захарович потянул за провод, и телефонный штепсель обморочно стукнулся об пол.

-- Отныне и впредь мы будем прям-таки беспощадно над этим бороться, -невнятно пробормотал новоявленный герой. -- Как учат родные газеты, непригодные для туалетов, но неплохо раскуриваемые...

Подойдя к окну, он с усилием раздвинул прикрашенные к дереву шпингалеты, с хрустом распахнул створки. Грохочущий воздух ворвался в кабинет, дохнул бензином и горячим асфальтом. Первый этаж, совсем невысоко. Трестсеев мог и не пугаться. Ничего бы с ним не случилось.

Евгений Захарович с ногами взобрался на подоконник и ступил на карниз. Примерившись, спрыгнул на тротуар и оглядел улицу. Кругом простиралась вольная воля, и по этой самой воле, не замечая ее, колоннами брели люди -- снулые, озабоченные. Евгения Захаровича и его внезапного освобождения они попросту не заметили.

Откуда-то из пестроты тел неожиданно вынырнула чернявая овечка и, накручивая хвостом, подбежала к самым ногам. Он почесал ее за ухом и услышал в ответ довольное потявкиванье. Овечка не умела блеять, потому что оказалась обычным пудельком. Получив свою порцию ласки, она снова скрылась в людском потоке. А он, выпрямившись, неожиданно ощутил себя высоким и сильным. Главное было сделано, оставались сущие пустяки. С облегчением сорвав галстучную петлю, Евгений Захарович бросил ее в урну. Долой кандалы и тараканьи принципы! Он устал семенить в ногу со временем,