Андрей Дмитрук - Болеро Равеля. Неожиданный финал

Крестьянский рынок умер, зато расплескалась бурно и похабно стихия вещевого обмена. Сейчас, когда большинство товаров стало доступно лишь держателям валюты, когда и за сотни миллионов гривен я не купил бы в государственном магазине стиральную машину или электрочайник, – это был единственный способ жизни… За прилавками менялись дорогими вещами и мелочовкой из бабушкиных шкатулок, ударяли друг друга по рукам, затевали драки, наполняя зал криками и крутой матерщиной.

Однако мне были нужны не меновщики, не торговцы валютой и не разносчики порносадистских журналов, мрачным шепотом предлагавшие свой товар. В укромном углу, под лестницей нашел я людей отрешенно-строгих, сосредоточенно куривших; через плечо у них висели большие сумки. То были бутлегеры. Истинные спасатели для нас, подданных республики, которой едва на хлеб агрофирмы оставляли зерна – что уж говорить о водке!..

Моя физиономия достаточно бородата, чтобы никто не принял меня за полицейского или эрэсбиста. Но, видимо, недавно случилась облава, поскольку ребята не торопились открывать закрома, а один даже сказал, что я обращаюсь не по адресу.

И тут возник странноватый человек, которого я нередко встречал на развалах и толкучках. Промышлял он чепухой – носками домашней вязки, старыми дешевыми книгами, – но среди торгашей пользовался немалым почетом. Должно быть, не вымерло у нас племя бродячих полушутов, полупророков: люди толпы потешаются над ними за их добровольную нищету и заумные речи, но в глубине души суеверно побаиваются… Густые волосы лебединой белизны лежат на плечах – и волосок не выпал с юности; длинное, породистое, с выпяченной нижней губой лицо без алкогольного румянца-бережет себя, насколько может!.. Лет, пожалуй, под семьдесят; вид слегка надменный – сущий граф в изгнании. Раньше мы не здоровались; теперь "граф" кивнул мне, затем небрежно бросил бутлегерам:

– Кто дает быстро, дает дважды!

Мигом ближайшая сумка была раскрыта, и я увидел запечатанные горлышки – вина из государств сопредельных и дальних, Галиции, Новороссии, из главного винного погреба Румынского королевства – провинции Молдова… Я выбрал виноградную настойку, вонючую, но забористую пародию на коньяк, которую штампует (и тем живет) Федерация Буковины и Подолии. Три миллионных купюры перешло из моего бумажника в ухватистую лапу бутлегера; дрожащей рукой я спрятал покупку во внутренний карман – и лишь тогда вспомнил о "графе".

Он стоял перед мной, непонятно усмехаясь, подняв плечи и держа руки в карманах замызганного пальтишка. И вдруг проговорил сварливым, каркающим голосом:

– Астрея, молодой человек! Астрея! Да откликнется ваше сердце на это имя, когда услышите его!..

Смутно знакомое слово заметалось в памяти, ища свою ячейку. "Богиня справедливости – у греков, римлян? Век Астреи – золотой век… Масонская ложа, что ли?!"

Я мучился, рожая ответ, когда "граф" сказал:

– Не пройдите мимо, когда откроется дверь.

Быстро отвернулся, забросил за спину грязный туристский вещмешок, и тут же сутулые плечи его и белые кудри поглотила толпа. Бутлегеры одобрительно выматерились, точно им показали цирковой номер.

Цель моего прихода на рынок была достигнута; пробормотав благодарность, я устремился к дверям. Вдруг мощно дрогнул пол, в десяти шагах от меня разлетелись огненно-дымные стрелы. Жаркое дуновение бросило капли на мое лицо. Стерев их, я увидел на пальцах чужую кровь. Истошно завопила женщина, вскочив на прилавок; масса людей шумно вскипела, где-то уже сыпались стекла, визжали задавленные.

Судорожным движением прижав бутылку, я плюхнулся на живот: главным моим желанием было втиснуться в прилавок, чтобы не растоптали. Боже мой, очки! Нет, к счастью, не раздавил, стекла целы, оправа тоже пока что держится… Ахнул второй взрыв – от входа били из американского сорокамиллиметрового гранатомета, и хотелось бы знать, в кого.

Скоро положение выяснилось. Не отрывая головы от пола, я услышал торопливый лай "Калашникова". Стреляли со стороны, противоположной входу, через головы метавшейся толпы. Не иначе, как хозяева рынка, местные рэкетиры, застигли на горячем группу гастролеров. Те мобильны, и оружие у них полегче. Налететь, под дулами автоматов второпях пощипать меновщиков и умчаться – вот все, на что они способны. Хозяева же могут выставить кое-что и посильнее гранатомета…

Увы, я ошибся. Заезжие щипачи оказались твердыми орешками. Гранаты хлопнули еще пару раз, и навстречу им откуда-то сверху, со второго или третьего яруса, где стояли киоски с валютным ширпотребом, оглушительно застучал крупнокалиберный пулемет. Дикие вопли заполнили рынок, умножились эхом, стали нестерпимыми. Судя по звукам, народ, осатанело рвя и топча друг друга, выдавливался разом во все двери. Через мое "укрытие" валили потоком, я видел ноги прыгавших, уши заложило от грохота каблуков.

Раз-другой меня изрядно саданули в бок, затем проход очистился. Можно было бы переждать всю заваруху здесь, но я не сомневался, что через считанные минуты пожалует РСБ. У спецпатрулей же разговор простой: газовые бомбы… Никак не хотелось очутиться среди массово усыпленных, свозимых и сваливаемых штабелями в бывшем Дворце спорта, а после пробуждения попасть на мордобойный допрос.

Подождав, пока окончательно схлынут бегущие, я осторожно поднялся и, все так же лелея бутылку, пригибаясь, бросился к дверям подсобки. Кто-то пытался меня задержать, я отшвырнул его, не глядя. Несколько неподвижных тел лежало на полу; часть зала, куда падали гранаты, была затянута густым дымом, в нем перебегали тени – наверное, гастролеры. Дальше был опрокинут прилавок, по полу разбросаны лаки для волос, нарядные палочки губной помады… "Надо бы прихватить что-нибудь", пронеслась мысль; но задерживаться не приходилось. Сквозь облако неземных парфюмерных ароматов я ворвался в подсобку. Слава Богу, никому из тех, кто сейчас бесновался в заторах у выходов, не пришло в голову сунуться сюда. Старым рассохшимся стулом я вышиб витринное стекло.

Выскочив на улицу, чуть было не врезался в борт бронетранспортера с киевским гербом. Рынок был уже окружен. Тяжелая машина сотрясалась от работы приваренного сбоку цилиндрического котла, где горящие чурки превращали воду в пар. По счастливой случайности, меня не окликнули, не остановили.

Через ворота Фроловского монастыря, мимо двухэтажных старинных келий (о, нереальные островки покоя!) и трогательных палисадников с неотцветшими еще георгинами я добежал до церкви. Вспомнилось: в лихую годину русский человек всегда искал убежище во храме…

Внутри шла служба, я тихонько вошел. Народу было немного: черные отрешенные монахини, полдюжины старух и коротенький, неопределенного возраста дебил, почему-то в зимнем пальто и кроличьем треухе. Убогий вперился в меня, любопытствуя и пуская слюни; прочие не обернулись. Стрельба, приглушаемая толстыми стенами, казалась безобидной, словно трескучая и расточительная гроза. За наивным золоченым иконостасом, в алтаре кто-то причитал надтреснутым голоском. Должно быть, шла та часть службы, когда священник не показывается.