Елена Первушина - Позволь мне уйти !

— Голод сводит людей с ума, — пробормотала Гертруда. За сорок лет она видела такое не раз и ничуть не удивилась.

— Простите меня, госпожа, не хотел я, — тянул свое старик.

— Да погоди ты, — сказала Гертруда, — Бог с ними, с ребятами. Не захотели потом домой показываться, значит так надо им было. Я не прощать, я просить тебя хочу. Открой для меня еще разок Дорогу.

— Какую дорогу? — переспросил старик. — Куда дорогу?

— Откуда ж мне знать куда? Куда твоя музыка звала. Через холмы, или через волшебный лес, или через воды речные, это уж как получится. Главное — чтобы прочь отсюда.

— Зачем тебе? — изумился старик. — Детишек маленьких бирюльками можно куда угодно заманить, это ясно, но тебе-то зачем?

Гертруда присела рядом с ним, обняла руками колени.

— Ну прежде всего, затем., что где-то это место есть. Знаешь, у нас теперь улицу, по которой ты шел тогда Тихой Улицей зовут. На ней не танцуют никогда, и музыка не играет. Даже когда невесту из церкви везут, музыканты замолкают. Говорят, потому, что всем детишек жалко. Только, я думаю, еще и потому, что там твоя музыка до сих пор звучит, и рядом с ней играть смешно. Когда я замуж выходила мы тоже там в тишине проехали. И я подумала тогда значит, правда, есть какое-то другое место. Где все не так, как здесь. Как — не знаю, но хорошо бы узнать. И когда своих детей носила да нянчила все жалела, что не могу им про это ни спеть ни рассказать, слов таких у меня нет.

— Ты что, здесь плохо жила? По тебе не скажешь.

Гертруда снова рассмеялась.

— Отчего же плохо? Хорошо жила. Муж все время по торговому делу в разъездах был, так я полной госпожой в доме оставалась. Друг был в одно время, до того ласковый, веселый, словно брат родной. Рожала восемь раз, четверо выжили. Сейчас один с французским королем торгует, другой с французским королем воюет, дочери да и невестка уже с приплодом. Только дальше-то что? Им теперь жить по-новой, а я свое, считай, прожила уже.

— Так ты что, в рай раньше смерти захотела?

Гертруда в гневе топнула башмаком о мостовую.

— Ты что, надо мной смеешься? Думаешь, если я в Сант-Яго иду, так о душе своей забочусь? Так мне ведь не в Сант-Яго надо, а из дома прочь. Мне про рай и ад сорок лет уже твердят каждое воскресенье, да еще по праздникам, так я и не побывав там все знаю. Ад — это вроде нашей улицы у одной спину скрючило, другую муж бьет, у третей сын гуляка. Все сидят в своих маленьких котлах, варятся, и друг с другом переговариваются. А рай — это тоже самое, только все вдруг стало в порядке. И сын примерным стал, и муж тихим, и спина не болит. И все поют от радости, а вокруг яблони растут. Ну и зачем мне это, если я твою музыку слушала?

— Да не моя она, эта музыка! — крикнул вдруг старик. — Не моя, понятно?! Играю ее и все, а про что играю, сам не ведаю. И дороги никакой не знаю! И детей не топил, и сквозь холмы не водил! Крыс я травлю, крыс, понятно?!

Гертуда вдруг мгновенно оказалась на земле и обняла его колени.

— Но ведь музыка-то была? — спросила она тихо. — Музыку ты тоже слышишь? Так сыграй еще раз. Пойми, я тут, как в котле под крышкой. Я все свое уже прожила, а умирать не хочу. Я дальше жить хочу. Сыграй для меня, пожалуйста. Позволь мне уйти.

И вновь невероятная, бездомная мелодия кругами поплыла над землей, будто кто-то бродил в потемках, грустил, разыскивал потерянную драгоценность, отчаивался, но снова возвращался и принимался за поиски. Будто собака трусила по улицам, вынюхивая следы хозяина. Будто птица перелетала с дерева на дерево, искала выпавшего из гнезда птенца. А потом флейта вскрикнула удивленно-радостно и замолчала.

Хозяин Мавра ждал три месяца, но его постоялица так и не пришла за своим дорожным мешком. Потом он махнул рукой, поставил на всякий случай толстую свечу Пресвятой Деве, и подарил льняные рубашки и шерстяные юбки Гертруды своим крестницам на Рождество.