Сергей Булыга - Лисавета Иванна велела кланяться

Дверь открыл вестовой. Он долго, пристально смотрел на Егора, а потом как бы нехотя сказал:

— Давай. По одному.

Егор мельком оглянулся на товарищей, застывших в молчаливом ожидании, и вошел. Пройдя вслед за вестовым по темному скрипучему коридору, Егор остановился перед массивной, обитой волчьим мехом дверью.

— Входи, — разрешил вестовой.

Егор вошел. Терентьич… Нет — старшой Академического отдела Столичного Крыла Вседержавной Службы Охраны Отечества сидел за заваленным бумагами столом и с доброжелательной улыбкой смотрел на Егора. Старшому было лет под пятьдесят, он был дороден, лысоват. Форму носить он не любил, всегда ходил в просторной купеческой поддевке, отчего никто и понятия не имел, какой у Терентьича чин.

— Садись, голубчик, — предложил старшой. — Чайку? А может, беленькой?

— Нет—нет, благодарю.

— Тогда не обессудь.

Терентьич медленно, держась рукой за поясницу, подошел к несгораемому шкафу, открыл его, взял с полки папку с надписью «Чубаров» и вновь, кряхтя, сел к столу.

— Вот, весь ты здесь, — сказал Терентьич, аккуратно раскрывая папку. —

Маленько подожди, — и стал листать.

Над головой у Терентьича висел большой цветной литографический портрет Верховного с семьей — сам под руку с супругой, шесть дочерей, племянник, зять и внук. Сам был подстрижен по уставу, под айдар, супруга одета с подчеркнутой строгостью, но в бриллиантах…

— Ага! Вот если хорошо, так хорошо! — вдруг воскликнул Терентьич.

Егор с опаской посмотрел на него. Терентьич ткнул пальцем в мелко исписанную страницу и объяснил:

— Тут сказано, что ты, голубчик, вчера с извозчика сдачи не взял. Вот это правильно, вот это по—станичному!

Егор молчал, смотрел чуть в сторону, пытался вспомнить того пса — не получалось. Ну а старшой еще немного полистал бумаги и сказал:

— А ваш Патрикин… Он… Шестнадцатого августа в приватной беседе с хорунжим Соповым сказал, будто колесный ход намного хуже винтового и, стало быть, машинный флот у Коалиции маневреннее нашего. А в октябре, восьмого, заявил: в Ту Пору полевой устав был лучше… А знаешь, кто таков Иван Данилович Патрикин? Штабс—капитан! А Яков Александрович? Полковник!

Егор вздохнул. Старшой молчал, молчал… потом опять заговорил:

— И ладно б звания, мы ж не за звания берем, а за дела. Так вот, слыхал, небось, про юнкерское возмущение? Ну, то, которое аккурат под Вторую годовщину подпало? Так то они, Патрикин и Зарубов, тогда тех барчуков и вывели. И что на это скажешь, а?

Егор смешался и ответил наобум:

— Т—так может, это просто так, однофамильцы?

— Голубчик! — погрозил пальцем Терентьич. — Просто так бывает только… Ну, да разберемся! А у тебя все чисто. Происхождение, родня. А дядя вообще! Дважды представлен к «Удали». Только вот… Двенадцатого октября ты и Патрикин… Помнишь?

— Что?

— Ну… в классе вы остались. Двое. О чем он тогда говорил? И в декабре. Четвертого. Тоже забыл?

Егор в волнении схватил себя за ворот, покраснел, сказал, теряясь:

— М—мало ли! Я староста, а он наставник полусотни…

— Значит, забыл, — усмехнулся Терентьич. — Ну хорошо, голубчик, хорошо. А мы… все помним, примечаем. И вот еще один вопрос. У вас каморка там, под лестницей. В каморке у стены буфет. Что будет, если дверцу отворить и внутрь заглянуть?

Егор почувствовал, что задыхается. Ну, добрались. Узнали. Только как?

— Молчишь, голубчик?

— Я… припоминаю.

— Припоминай, я не спешу.

Егор закрыл глаза… Июнь. Прихожая… И военфельдшер Рукин — пьяный, как всегда.

— Старуха! — рыкнул он. — Где чай? Чай, говорю!

Старуха не отозвалась. Тогда Рукин, шатаясь, подошел к двери у лестницы, толкнул — дверь отошла…

И они увидели, как старуха, стоя на коленях у буфета, шептала что—то и крестилась. Верхняя дверца буфета была распахнута, и на ее внутренней стороне поблескивал маленький, меньше ладони, образок.

— Т… ты что это?! С ума сошла? — не понял пьяный Рукин. — Что ты делаешь?

Егор метнулся к Рукину, схватил его за плечи, оттащил и стал, сбиваясь, торопливо уговаривать:

— Иван! Да брось ты этот чай! Давай поднимемся ко мне, возьмем по сороковке. Ну!

Рукин обмяк и согласился. Наутро, как тогда думал Егор, Рукин все позабыл. И так оно как будто бы и было. Ну а старуха…

На третий день после того, глядя в окно, сказала тихо:

— Не донес. А почему?

Егор пожал плечами, не ответил. Поднялся к себе в комнату, лег и, закрыв глаза, увидел маменьку — красивая она была, голубоглазая… и крестик на груди. А больше он о ней ничего и не помнил. А про отца… Отец погиб, когда Егор еще и не родился: отец ушел подъесаулом в зимний поиск и, как потом было отмечено в реляции, «остался сзади». Тогда «остались» восемь тысяч. А сколько их всего «осталось» с Той Поры?

— Ну как, голубчик, все припомнил? — насмешливо спросил Терентьич.

— Так вы, — глухо сказал Егор, — я думаю, и сами…

— Да, — согласился Терентьич. — Мы знаем. Но, врать не буду, не все. Вот даже здесь: ты ж не старуху тогда пожалел, а ты… — И вдруг он резко встал, уперся брюхом в стол и громко, злобно продолжал: — Ну! Отвечай! Кого?! Откуда у тебя такая склонность к суевериям?!

Егор долго молчал, а потом едва слышно ответил:

— Я… сейчас не могу этого сказать. Мне… тяжело. Я лучше напишу. И принесу. Сегодня же.

Терентьич пристально прищурился… сел, помолчал… а после все же разрешил:

— Ладно, иди. Но если что… из—под земли достанем.

Егор пошел к двери. Терентьич, брякнув в колокольчик, вызвал:

— Следующий!

Глава третья. Э…гэп!

Придя домой, Егор нашел среди газет записку от старухи, прочел ее, порвал и сжег, поспешно переоделся в вольное, взял пистолет, проверил, хорошо ли он заряжен, и положил в карман, а после выбежал на улицу — и сразу затерялся в праздничной толпе. Двенадцать с четвертью, ломбард, двенадцать с четвертью, ломбард…

— Ма—а—рожин! Ма—а—рожин! А вот леденцы! — кричал разносчик сладостей. — Ма—а—рожин!

Толпа: купчихи, подгулявшие мастеровые, мальчишки в форменных ремесленных шинелях, крестьяне из окрестных деревень… И снова крик:

— Ерш! Крепкий ерш! Пей, атаман! Хлебнешь, не устоишь!

И всюду семиколоры — на крышах, в окнах, на столбах и просто на веревках через улицу. Так и портреты Самого — он на коне, он возле пушки, он в семье… И там и сям в толпе — шинели ратников столичной стражи. Толпа. Толпа. Толпа. Кухмистерская, блинная, «копченые сиги», квасная, бакалейная, «здесь простокваша»…

А вот и ломбард. Часы над его дверью показывали ровно четверть первого. Егор остановился… и почувствовал, как кто—то осторожно взял его под локоть. Он резко вырвался…