Юрий Петухов - Рефлексор

И Сашке стало совсем плохо. Он почувствовал себя полнейшим ничтожеством, втянул голову в плечи.

- Да чего раньше времени говорить? - Старался, чтоб слова звучали беззаботно. Но сам уловил фальшь.

Женщины вернулись к столу с журналом.

"Рада она! Теперь будут языки чесать, тема подходящая, мрачно давил себя мыслями Сашка, - втихаря изведут". Он разорвал в клочья бумажку с чертиками. Швырнул комок в корзину под столом, задел ее рукой - и прессованная пластмассовая пустышка перевернулась, вывалила из себя содержимое, накопленное за неделю. "Вот зараза!" - разозлился на нее Сашка. Стал собирать мусор, перепачкал руки, раскраснелся. На него не смотрели - и то хорошо. Пошел в туалет, отмываться."

За дверью с сигаретой в зубах стоял Толик. "Этот уже здесь, бездельник, - подумал Сашка о приятеле, - за день пачки три, небось, высаживает!"

Толик заулыбался, повел рукой:

- Погляди-ка...

Сашка уставился на стенку - проплешина в кафеле разрослась: с утра не хватало четырех плиток кофейного цвета, а сейчас и не сосчитать сразу, не меньше десятка. Навряд ли плитки выпали сами.

- Да не туда, вот же. - Палец Синькова целился в сушилку. - Ну дают! - Голос подрагивал от смеси восторга и возмущения. - Мастера!

- Кто? - не понял Сашка, глядя на сушилку пустыми глазами.

- Опять зеркальце сперли. И ручку вон от двери, видишь, отвинтили!

- Да черт с ними, не сторожей же ставить. - Сашка начинал успокаиваться. Пока мыл руки, долго и тщательно, как хирург. Толика не слушал, бичевал себя: ведь неплохо же к нему относятся, все, без исключения, так нет, мерещится что-то, сам же и выискивает не поймешь чего - ну что начальник, ну что он ему плохого сделал?! Сашка отчаянно ругал себя. Потом обрушился на Толика. - А может, ты и отвернул? - спросил ехидно. - А чтоб выкрутиться, на других валишь?

Глаза у приятеля застыли.

- В другом месте я б тебе...

- Место в самый раз, подходящее, - усмехнулся Сашка и сам сообразил, что сморозил очередную глупость. - Да ладно, я пошутил.

Толик был отходчивый, простил. Но они сразу же и разошлись.

В комнате ничего не изменилось - журнал был толстенный, до конца рабочего дня. Оставшиеся полтора часа Сашка просидел в одиноком молчании. Корил себя, сладострастно подергивал за болезненные жилки и упивался самоуничижением. Лишь под конец работы юродствовать надоело. Но тут в дверь просунулась голова:

- Все на профсоюзное собрание! - и скрылась.

Этого еще не хватало! Сашка собрал "дипломат", встал. Улизнуть не было никакой возможности. Женщины из сектора не расстраивались - не все ли равно, где досматривать журнал.

Собрание было отдельским, привычным. Николай Семенович мастерски усыплял публику.

- Товарищи, за истекший период времени текущего квартала, - с чувством говорил он, - массив проделанной работы перекрыл все номинальные показатели типовых характеристик научно обоснованного планового графика исследовательских тем и опытно-конструкторских разработок, нацеленных на достижение коренного перелома, резкого повышения и качественного скачка... Так в чем же, товарищи, алгоритм успеха?

Сашка слушал и не понимал - при чем тут профсоюз, его члены и он, Кондрашов, лично!

- Да-а, - прошептал сидящей рядом машинистке Леночке, глубокомысленно и опять-таки как бы со стороны, - тут дело, конечно, в алгоритме.

Начальник обладал острым слухом и хорошей реакцией.

- Кондрашов желает что-нибудь дополнить, уточнить? Прошу!

Сашка перепугался, сник, замотал головой.

- А алгоритм успеха вот в чем...

Выступления он не слышал и не слушал, своих проблем хватало. Выход виделся один - надо менять что-то, иначе вконец изведешься. "Твердость, воля, непреклонность и, главное, абсолютное безразличие ко всему на свете, что бы ни происходило! - решал он, натягивая куртку и заматывая поверху толстый белый шарф. - Строгий, спартанский образ жизни - и за недельку нервишки перестанут трепыхаться".

- Счастливо, Сашок! - кивнула на прощание Леночка. Она к нему неровно дышала.

Сашка чуть склонил голову - начинать, так прямо сейчас. И пошел на выход. По дороге забежал в буфет. Хозяйка пищеблока Наташа сидела и читала книжку, спешить ей было некуда.

- Привет, подруга, - с ходу бросил Сашка, протягивая мятый трояк, - мне парочку.

Наташа сначала одернула свою белую форменку, пригладила волосы, а уже потом удивилась.

- Ты что?!

- Спокуха, я видел, как завозили.

- Так это для руководящего состава!

- И для нас парочка найдется, так? - Улыбка довершила дело.

Быстро запихнул две бутылки пива в "дипломат" и убежал, не попрощавшись. Буфетчица Наташа долго смотрела на оставшуюся открытой дверь.

В автобус Сашка влез перед самым носом начальника, чего раньше никогда не бывало. И от этого почувствовал себя если не героем, то, по крайней мере, человеком, способным на поступок. "Вот так и держать!" - подбодрил себя, не догадываясь, что начальнику было по большому счету наплевать - впереди ли него какой-то там Сашка Кондрашов или позади. На четвертой остановке выскочил из автобуса, уверенно раздвигая штурмовавших двери.

- Эй, полегче! - прохрипели в затылок.

Сашка ответом не удостоил, прошел мимо, к метро. После темной улицы свет казался чересчур нахальным, приходилось щурить глаза.

В метро Сашка чувствовал себя неуютно, выставленным напоказ. Особенно когда было мало народа: сиди и смотри на целый ряд незнакомых людей, а они на тебя пялятся - кино наоборот. Хорошо, когда читают или спят, хорошо, но всегда найдется тип, а чаще этакая неестественно прямо сидящая дама - и начинают перебирать глазами каждую черточку лица, складку одежды, да при всем при том вовсе не пытаются скрыть своего отношения к увиденному, отношения, как правило, малоприятного. Нет, не любил этого Сашка. В толчее было лучше - уставишься кому-нибудь в затылок или в стенку и стоишь себе.

Но самое худшее, когда ни то ни се, когда народу средне. Читать Сашка в метро не мог, спать или притворяться, что спишь, тем более. И его обжигало на каждой остановке. Двери разъезжались, люди входили... и хорошо, если это была молодежь - тогда он спокойно сидел - или пожилые, беременные, с детьми на руках - тогда он сразу вскакивал, но было и нечто среднее, не вписывающееся в категории, заставлявшее мучиться сомнениями - то ли уступить, то ли это будет смешно выглядеть. Он клял про себя моложавых старцев и подтянутых загримированных старушек, ругал последними словами эту дурацкую широченную моду в женской одежде, когда самая юная и стройная школьница выглядела будущей мамашей, направляющейся прямехонько в роддом. Но чаще поднимался, лишь бы не сидеть, не мучить себя. Вставал всегда первым, даже если рядом сидели пионеры-всемпримеры, солидные абитуриенты и уже подрастерявшие солидность студенты-старшекурсники. При этом всегда завидовал их выдержке, а себя казнил за слабость характера. Каждая поездка домой превращалась в пытку, не очень страшную, не грозящую лютыми последствиями, но изощренную и затяжную. На работу ехать было приятней - в транспорте, исключая редких ранних пташек пенсионного возраста, толпился лишь здоровый и моложавый служиворабочий люд.