Геннадий Гор - Имя

это не Левитан. Красивый старик тоже выдавал себя за Коперника и Дюма-сына. А кем оказался? Бывшим волшебником, но не настоящим, а только исполнявшим эту роль на сцене.

Возможно, что этот Мишкин сосед повесил дощечку, что он Левитан, чтобы его никто не беспокоил, особенно школьники, которые приходят собирать утиль и бумагу. От этих школьников просто не было отбоя. Они все время звонили или стучали, требуя бумагу. А я думаю, дело не в бумаге, – им просто понравилось кататься на лифте с первого до двенадцатого этажа. И какой-нибудь угрюмый, не желавший, чтобы ему мешали, человек повесил объявление, что он Левитан. И действительно, кто отважится звонить к знаменитому человеку?

Когда я сказал об этом Мишке Авдееву, он рассмеялся:

– Наоборот, к Левитану каждый захочет позвонить. чтобы узнать, действительно ли он тот самый художник-Особенно если есть такой удобный предлог, как сбор бумаги и утиля.

– И звонят?

– Еще как! В день по десять раз.

– А он?

– Он ничего. Добрый. Приветливый. Никого не ругает, хотя, наверно, устал открывать и закрывать дверь.

– А чем он занимается?

– Чем? – хмыкнул Мишка. – Старинные картины реставрирует для музеев. Иногда делает и копии. Я видел одну – не отличишь.

Меня немножко смутили слова Авдеева. Раз делает копии, значит, уже не Левитан. Да и вообще копии – это картины, которые что-то услышали и повторяют, как попугай, не понимая того, что они заучили. Это мне дядя Вася сказал на Невском в антикварном магазине, где на стенах висят картины в шикарных золотых рамах. Дядя Вася сказал, что хотя эти картины и дорого оценены, но им грош цена, потому что они копии.

Я тогда еще не совсем понимал, что такое копия и почему она ценится гораздо меньше, чем оригинал, если она сделана добросовестно, точно и ничуть не хуже оригинала. Но дядя Вася спросил:

– Как по-твоему, попугай – добросовестная птица?

– Вполне, – ответил я.

– Так и копия. Она может быть добросовестнее оригинала. А что толку?

Я, разумеется, все понял. И с тех пор, приходя в чужую квартиру и видя на стене картину, я всегда спрашиваю – копия это или оригинал. И я оцениваю ее уже смотря по ответу. Раз копия, значит, это не картина, а попугай.

Но несмотря на то что живший рядом с Мишкой художник писал копии, мне все-таки хотелось с ним познакомиться. Правда, знакомство пришлось немножко отложить. Произошел один довольно досадный случай, который меня огорчил. На стене в столовой, где висел портрет композитора Рубинштейна, мама обнаружила трещину и вызвала по телефону коменданта.

Комендант сразу же пришел, вежливо и величаво поздоровался с нами. Мама провела его в столовую и показала трещину на стене, там, где висел портрет.

Комендант стал рассматривать портрет композитора Рубинштейна, а потом сказал мне и моей маме очень приятным, интеллигентным голосом о том, что любит музыку и имеет постоянный абонемент в филармонию.

Мама выслушала эти красивые, интеллигентные слова, а потом снова напомнила о трещине и даже показала на нее пальцем.

Комендант улыбнулся понимающей и очень печальной улыбкой, потом взглянул, но не на трещину, а снова на портрет и сказал, что он пришлет мастера с цементом и стене вернется ее прежний вид.

– Ну что ж, – сказала мама, – ждали вас, теперь подождем мастера.

Величавый старик поклонился и достал иэ кармана кожаную штучку, а затем протянул мне и моей маме по визитной карточке.

Мы посмотрели оба на карточки, и мама прочла вслух:

– Леонид Андреев. Писатель. Она очень рассердилась, порвала карточку и стала стыдить старика:

– Никакой вы не Андреев, а тем более не Дюма-сын. Вы просто самозванец, и вас когда-нибудь привлекут к уголовной ответственности.

Старик улыбнулся и сочувственно посмотрел на мок» маму. Он смотрел на нее с таким видом, словно знал то, чего она не знала и никогда не узнает. Возможно. он знал, что один и тот же человек может быть Коперником, Дюма-сыном, Леонидом Андреевым и простым комендантом в новом кооперативном доме. Может, он открыл эту закономерность, оказавшуюся пока не известной никому из ученых, а тем более моей маме, которая была домашней хозяйкой.

Эта мысль пришла мне в голову, когда я смотрел на спокойное и улыбающееся лицо этого удивительного человека, резко отличавшегося от всех людей, каких я знал.

– Так кто же вы наконец, – спросила мама, – Коперник, Дюма или Леонид Андреев?

– А кем, по-вашему, я должен быть?

– Самим собой, особенно если вы комендант и вам доверен дом со всем его хозяйством.

– Не понимаю, – сказал величавый старик вежливым и приятным голосом, – разве хозяйство и дом пострадают, если я себя выдам за тех, с кем я имею внутреннее сходство?

– Вы так думаете?

– Да.

– А я думаю иначе. Я не могу быть спокойна. когда дом отдан в руки человеку, способному себя выдать за Александра Дюма. А если испортится водопровод, паровое отопление или случится какая-нибудь другая неприятность, разве я могу надеяться на вас?

– – Почему нет?

– Вы еще спрашиваете? Это и так всем ясно. Вы несерьезный, легкомысленный, а может быть, больной, человек. Вам надо лечиться.

– От чего?

– Не знаю, как называется ваша болезнь. Вы самозванец.

– Но я не выдаю себя за вашего брата или за члена Союза художников Левитана, который живет в десятом этаже. Я выдаю себя за тех, кого нет, да и то в шутку.

– А зачем вы так шутите?

– Я бы объяснил, но вряд ли вы поймете.

– Почему же? Я имею незаконченное высшее образование, – сказала мама.

– Тут даже законченное не поможет. Надо иметь другой склад ума. Выдавая себя в шутку за какую-нибудь знаменитость, я хочу понять сущность имени. Имя – что это такое? Его магия, его обаяние, его власть над людьми. И многое другое, чего вам, к сожалению, не понять. Спиноза сказал: «Не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать». Спиноза был не совсем прав. Чтобы понимать, надо смеяться. А вы не умеете. Долгие годы я работал артистом. Играл доброго волшебника. Разве в том, что на моей визитной карточке стоит доброе, но чужое имя, есть что-нибудь злое, нехорошее? Разве это не удивительно?

– Мне не смешно, – сказала мама. – А только досадно.

Комендант поклонился и ушел. А ровно через час пришел мастер с цементом, снял портрет композитора Рубинштейна и стал ремонтировать стену.

– Вот видишь, – сказал я маме, – визитные карточки не помешали коменданту сдержать свое слово.

– И все равно, – возразила мама. – Я не могу быть спокойна. Возможно, что он даже философ. Но мы не привыкли, чтоб управхозы и коменданты были философами. Нам этого не надо.

6

Моя мама не любила ничего загадочного и таинственного, и поэтому она не ждала ничего хорошего от нашего коменданта.