Эдгар Пенгборн - Дэви

Возможно, будет… Теперь, когда я знаю книги, я не могу забыть, как эта самая человеческая раса выжила в Годы Хаоса по чистой случайности — просто потому, что так вышло.

Еще два крупных центра моего родного края — обнесенные стенами Mora-Сити и Кангар, города к северо-западу от Мога-Вотер, узкого морского залива. Восемнадцатифутовые земляные стены — это достаточно, чтобы остановить прыжок коричневого тигра, и это делает Скоар, с его жалким двенадцатифутовым забором, лишь третьим. Огромные верфи Кангара могут принимать корабли до тридцати тонн водоизмещением — большие корабли, в массе своей из Леваннона и торгующие во всех портах. Mora-Сити — столица, с президентским дворцом. А Кангар — крупнейший город — в нем живет двадцать тысяч, не считая рабов, вместе с которыми наберется и двадцать пять. Закон Мога утверждает, что если считать их за людей, можно закончить тем, что начнешь обращаться с ними, как с людьми, а это приведет великую демократию к революции и краху.

Теперь я думаю, что все государства, кроме Набера, — это великие демократии. Святой город Набер не является государством, а представляет собой всего лишь несколько квадратных миль земли, выходящих на Гудзоново море, а с остальных трех сторон огражденных Катскильскими горами. Это духовная столица мира, иными словами — земное местоположение того небесного изобретения, что называется Святой Мурканской Церковью. Там никто не живет, за исключением высоких должностных лиц Церкви, большинство из которых квартирует в жилых покоях громадного Наберского собора, и еще примерно тысячи человек, призванных удовлетворять мирские потребности святых отцов, от ремешков для сандалий и туалетной бумаги до изысканных вин и заурядных просвир. В Катскиле не производят ни изысканных вин, ни вышколенных постельничих — их приходится импортировать, чаще всего из Пена.

Сам Катскил — королевство. Нуин — конфедерация, с наследуемым президентством, в которой Президент обладает абсолютной властью. Леваннон — тоже королевство, но управляемое Департаментом Торговли. Ломеда и другие Нижние Земли — церковные государства, главный шишкарь которых гордо именуется Принцем-Кардиналом. Род, Вейрмант и Пен — республики, Ко-никут — королевство, Бершер — по большей части смесь всего вместе взятого. Но все они — великие демократические государства, и я надеюсь, что однажды, когда океан станет менее сырым, все это станет более ясным для вас. Да, кстати… Далеко к югу или юго-западу от Пена лежит государство Мисипа, которое является империей, но они не допускают визитеров[1], живут за земляной стеной, которая, по слухам, на сотни миль заходит в тропические джунгли, и уничтожают все прибрежные корабли северян — при помощи пороха, который перекидывают на палубы посредством хитроумных метательных устройств, называемых катапультами. Поскольку производство пороха строжайше запрещено Святой Мурканской Церковью как часть Первородного Греха Человека, эти мисипанцы — отъявленные язычники, так что туда никто не ездит, разве что по случайности, никто не знает, является ли эта империя еще и демократическим государством, и, насколько мне известно, никого это особенно и не волнует. В пятидесяти милях к югу от Кангара лежит Скоар. Там я родился, в доме, который, не будучи самым высококлассным, все же не был и простым дешевым борделем. Мне довелось увидеть его впоследствии, когда я уже достаточно вырос, чтобы стать наблюдательным. Я помню красную дверь, красные занавеси, бронзовые лампы в форме фаллосов, знак «V» над входной дверью, означавший, что заведение лицензировано городским правлением в соответствии со знаменитой церковной Доктриной о Необходимом Зле. О том, что заведение было не из самых высококлассных, свидетельствовал тот факт, что девушки могли сидеть на ступенях, широко расставив ноги или выставив напоказ из вырезов блузок груди, или же и вовсе, завлекая прохожих, высовываться из окон голышом. Высококлассные дома обычно демонстрируют лишь знак «V», красную входную дверь да необычную тишину и спокойствие у этой самой двери — высокопоставленные клиенты предпочитают именно такой стиль. Я сам не слишком-то привередлив: когда дело касается меня, секс может быть и животным, и феноменально возвышенным — коль скоро это секс, и никому не противно, мне нравится по-всякому.

В домах подобного класса времени на детей не остается. Но дети в нашем мире редкость и, следовательно, высоко ценятся. Я был вполне упитан, и ничто во мне не выдавало незаконнорожденного, но как продукт публичного дома я находился под опекой государства и не мог быть усыновлен. Полицейские забрали меня от матери — уж не знаю, кто она была, — и поместили в скоарский приют. Мать получила причитающуюся в таких случаях сумму и должна была сменить имя и переехать в какой-нибудь другой город, ибо Государство предпочитало, чтобы подобные мне дети ничего не подозревали о своем происхождении. Я узнал о своем лишь по случайности, подслушав приютского болтуна-священника, чересчур разговорившегося и думавшего, что я сплю.

Я оставался в приюте до девяти лет — обычного возраста, когда сирот выпускали. Будучи крепостным и по закону все еще принадлежа Государству, я должен был отдавать ему три четверти моего заработка до тех пор, пока мне не исполнится восемнадцать. Тогда, если бы все оказалось в порядке, Государство сочло бы свои издержки возмещенными, и я стал бы свободным человеком. Такова была Система Благотворительности.

В приюте практически все делалось с терпеливыми вздохами или же в молчании. Он отнюдь не был переполнен. Монахини и священники не настаивали на молчании, но если мы соблюдали тишину, наказаний было меньше. Мы выполняли нетрудные поручения вроде уборки, вытирания пыли, стирки, мытья полов, рубили и приносили дрова, мыли тарелки и кастрюли, вскапывали огород, пропалывали его и собирали урожай, работали официантами, что означало следить за тем, как остывает суп, пока молится отец Милсом, и выносили ночные горшки.

Вместо заботы и доброты мы выросли в обстановке болезней и смерти. Я вспоминаю год, когда в приюте осталось лишь пятеро мальчиков и восемь девочек, и работа стала трудной — среднее число воспитанников в приюте обычно достигало двадцати. Наши опекуны мучились за нас, проводя лишние часы в молитвах, сжигая большие экономичные свечи, совмещавшие религиозные функции с окуриванием, обескровливая нас и впихивая в нас то, что они называли витаминным супом — отвар из валерьянки с раскрошенной яичной скорлупой для укрепления костей.

В приюте нас ничему не учили. В Мога обучение осуществлялось возрасте от девяти до двенадцати лет, за исключением детей знати и кандидатов в духовенство, которым приходилось потеть намного больше. Даже дети рабов должны были кое-чему обучиться: в этом отношении Мога была прогрессивным государством. Я хорошо помню районную школу на Каюга-стрит, всю тщетность попыток, которые никогда не попадали в цель, и ощущение чего-то жизненно необходимого, но недостижимого. И все же наша школа была очень прогрессивной. У нас были Проекты. Я сделал скворечник.