Юрий Нестеренко - Приговор

Но мой вопрос был проигнорирован. Босоногий арбалетчик что-то

обдумывал, и я хотел уже воспользоваться паузой, чтобы попросить

все-таки опустить оружие, но меня опередили:

— Значит, у тебя нет обязательств ни перед одной из партий?

— Никаких, — ответил я и чуть было не добавил "гори огнем они обе",

но сообразил, что это, возможно, заденет чувства моего визави.

— И тебе все равно, кому служить?

— Я же сказал — я служу только себе самому.

— А если я найму тебя на службу?

— Ты?! — я воззрился на стоящее передо мной лесное чучело, с трудом

сдерживая смех. — А платить будешь шишками или желудями?

— Я — Эвелина-Маргерита-Катарина баронесса Хогерт-Кайдерштайн, -

величественно произнесла "кикимора" и еще более надменным тоном

добавила: — Наследная владычица этого замка и окрестных земель.

Тут уж я не выдержал и расхохотался. Успевая, впрочем, одновременно

удивиться тому, чего не понял сразу: это вовсе не мальчик, а девчонка -

однако арбалетом она, похоже, владеет лучше, чем швейной иглой!

— Ага, а я — принц и претендент на престол… — произнес я,

отсмеявшись.

— Ты осмеливаешься подвергать сомнению правдивость моих слов? -

теперь острый наконечник стрелы смотрел мне в лицо.

Тут до меня дошло, что какая-нибудь дочка прячущихся в лесу

голодранцев, даже и вздумай она поиграть в "благородных", едва ли сумела

бы выстроить столь сложные фразы, как "значит, у тебя нет

обязательств…" и "ты осмеливаешься подвергать сомнению…" Она бы

изъяснялась в стиле "Так ты чо, ни за кого, да?" и "Да ты чо, мне не

веришь?!"

— Прошу простить мой смех, баронесса, — ответил я со всей возможной

серьезностью, — но давно ли вы смотрелись в зеркало?

— Три года назад, — негромко ответила она. — В день, когда они

ворвались в замок.

И в интонации, с которой она это сказала, было нечто, что заставило

меня поверить окончательно.

— Значит, вся твоя семья…

— Да. Они убили всех. Отца, мать, обоих братьев и старшую сестру. Я

выжила, потому что отец успел спрятать меня. Наверху, на балке под

потолком. Никто из взрослых не смог бы лечь там так, чтобы его не было

видно снизу. Только я. Поэтому я уцелела. Но я слышала, как их убивали.

Слышала… и кое-что видела. Но я ничего не могла сделать. Тогда у меня

не было арбалета. И если бы я издала хоть звук, меня бы нашли и тоже

убили. Я пролежала там, не шевелясь, полдня, пока они грабили замок.

Потом они раскидали повсюду солому, подожгли ее и убежали. Я успела

выбраться на стену — там одни камни, гореть нечему. Правда, чуть в дыму

не задохнулась, голова потом сильно болела… Когда пожар утих, я обошла

замок. Мне еще нужно было похоронить погибших. Тела сильно обгорели, но

так было даже лучше. Мне было бы трудно… засыпать землей их лица, если

бы они были, как живые. А так это были просто черные головешки. К тому

же… так они меньше весили. У меня бы, наверное, не хватило сил

перетаскать их всех, если бы они были целые…

— Сколько же тебе было лет?

— Девять. Сейчас двенадцать.

— Господи…

Я никогда не любил детей, и уж тем более не выношу всяческое

умиление и сюсюканье. Но тут меня вдруг пронзило чувство острой жалости

к этой совершенно чужой мне девочке. Захотелось хоть как-то приласкать и

утешить ее. Арбалет все еще смотрел в мою сторону, но уже явно не

целился в меня — она просто машинально продолжала его держать. Я шагнул

к ней и мягко отвел оружие в сторону. Затем очень осторожно — я ведь

понимал, каковы были ее последние воспоминания о мужчинах с мечами -

протянул руку и погладил ее по голове. В первый момент она и впрямь

вздрогнула и сделала инстинктивное движение отпрянуть. Но уже в

следующий миг расслабилась и доверчиво прижалась ко мне, пряча лицо в

моей куртке.

По правде говоря, грязные волосы отнюдь не были приятны на ощупь,

да и пахло от нее… понятно, как пахнет от человека, которому негде

нормально помыться, будь он хоть трижды благородного происхождения. Но я

продолжал гладить ее голову — молча, ибо не знал, что сказать. Любые

слова утешения звучали бы фальшиво. По тому, как вздрагивали ее плечи, я

понял, что она плачет — может быть, впервые за эти три года. Но она

делала это совершенно беззвучно, явно не желая демонстрировать мне свою

слабость. Наконец она отстранилась, как-то даже слишком резко, и снова

посмотрела на меня, похоже, жалея, что поддалась минутному порыву. Ее

глаза вновь были совершенно сухими — я бы даже подумал, что мне

показалось, если бы слезы не оставили предательские следы на грязном

лице.

— И все эти годы ты так и живешь здесь? — я даже не спрашивал, а

скорее констатировал очевидное.

— Да.

— Ты не думала перебраться к какой-нибудь родне?

— Никого не осталось. Я — последняя в роду.

— И тебе никто не помогает? Как же ты смогла прокормиться?

— Лес прокормит человека, который его понимает, — улыбнулась она. -

Еще до того, как все это случилось, мама отпускала меня с нашими

служанками по грибы и ягоды, так что я знала, какие можно есть. А отец

даже брал на охоту, хотя мама и ворчала, что это занятие не для девочки.

Но стрелять я тогда еще не умела. Я научилась потом, сама, уже после

ЭТОГО. Пожар и грабители уничтожили не все, мне удалось отыскать в замке

этот арбалет и еще кое-что… А Эрик, мой средний брат, научил меня

ставить силки и ловить рыбу в озере. Он часто играл со мной, хотя он был

мальчишка и на пять лет старше. Он вовсе не был таким задавакой, как

Филипп, старший…

— А твоя одежда? У тебя есть что-нибудь, кроме того, что на тебе

сейчас? — "если это вообще можно назвать одеждой", добавил я мысленно.

— Почти все сгорело. Уцелели платье и туфли, которые были на мне в

тот день… но я же из них давно выросла.

В самом деле. Я как-то не подумал об этом детском свойстве.

— И что же ты, круглый год так и ходишь босиком? И зимой?

— Ну, зимы в наших краях теплые, — беспечно ответила она. — В

прошлом году снег всего два раза выпадал, и почти сразу таял. Вообще-то,

есть еще старые отцовские сапоги, но они мне слишком велики. Даже если

тряпок внутрь напихать — идешь, как в колодках… Я их только зимой на

рыбалку надеваю, потому что там на одном месте подолгу стоять надо, и

впрямь замерзнешь. А ходить и бегать лучше уж босиком. Когда привыкнешь,