Владислав Бахревский - Журнал «Приключения, Фантастика» 3 95

— Государь, но ты уже взял с Троице-Сергиева монастыря не три и не пять, а все тридцать тысяч! — воскликнул коломенский епископ Иосиф.

— Не мне нужны деньги, я ем и пью не больше вашего. Деньги нужны отечеству. Я иду избавить Россию от вечного страха перед нашествием с юга… Мне бы хотелось, чтобы вы сами, подумав, дали бы часть церковных доходов на общее дело.

— На общее дело, ежели оно чистое и воистину общее, денег не жалко, — сказал Гермоген. — Но вот ежели царская невеста не будет крещена, то такая свадьба станет нам всем в великую стыдобу, ибо такая свадьба есть беззаконие перед Богом и перед всем русским православным народом!

— Без крещенья нельзя! — согласились с Иосифом и Гермогеном архимандриты чудовский и Новоспасский.

Им возразил со стороны поляков Андрей Лавицкий.

— Нет закона ни у вашей церкви, ни у нашей, который бы воспрещал браки между христианами греческого и римского вероисповедания. Но нет и другого закона, который требовал бы жертвовать одному из супругов своею совестью. Предок царя Дмитрия Иоанновича, великий князь Московский Василий Ш, женившись на Елене Глинской, дал ей полную свободу в выборе веры. Есть и другие примеры.

— Верно ли в царских делах угождать бессмысленному народному суеверию? — выставился со своим умом Юрий Мнишек.

— В словесах — мы герои! — пристукнул митрополичьим посохом Гермоген. — Не перекрестите Марину — будет она народу русскому не матерью, но бесстыдной девкой!

— Что же это все так смелы у меня? — Дмитрий рассмеялся, да так весело, словно похвалить хотел упрямцев. Долгим взглядом поглядел на патриарха. — Святейший, есть у тебя крепкие монастыри для смирения несмирных?

— Есть, государь, — ответил Игнатий с поклоном.

— Вот и пошли в сии монастыри Гермогена и всех с тобою несогласных. Пусть Богу молятся, приготовляют нам Царство Божие. С земными же делами мы сами управимся.

Четверых иерархов тотчас вывели из палаты. Но дело еще было не улажено, требовалось назначить день свадьбы.

— Я хочу венчаться как можно скорее, в воскресенье, — сказал Дмитрий.

— Четвертого мая никак нельзя, — смутясь, развел руками Игнатий. — Царевна должна хотя бы три дня попоститься, пожить в монастыре.

— Восьмое вас устраивает?! — сердито прикрикнул Дмитрий.

— Устраивает, государь! — пролепетал Игнатий, но остальные-то иерархи ахнули про себя. Восьмое — пятница, постный день, предпраздничный. Девятого — Никола Вешний.

— Платье ведь надо успеть пошить! — засомневался князь Мстиславский, недавно испытавший на себе все свадебные хлопоты.

— Успеют! — весело сказал Дмитрий. — Пока держава в моих руках, мы успеем столько, как никто до нас не успевал.

— Никола ему покажет! — погрозил посохом Гермоген, когда ему сказали о царевом выборе свадебного дня. — В мае женится, еретик! Помает его Никола! Еще как помает!

В бурю въезжала в Москву царская невеста.

Ветер раскачивал вершины деревьев, едва-едва зазеленевших, и казалось, это метлы метут небо.

Перед городскою заставою пани Марину встречало дворянство, стрельцы и казаки. Все в красных кафтанах, с белой свадебной перевязью через плечо.

Дмитрий был в толпе встречающих, одетый простолюдином. Ему хотелось видеть ликование Марины и москвичей. И он видел это ликование, он видел всеобщую радость. Лицо Марины светилось высшим небесным озарением, и он, благодарный судьбе, таясь от своей переодетой охраны, смахивал с ресниц слезы счастья: народ полюбил Марину, как его самого.

Над Москвою-рекою был поставлен великолепный шатровый чертог. В нем царскую невесту приветствовал князь Мстиславский и бояре.

Из шатра Марину вывели под руки, усадили в позлащенную карету с серебряными орлами на дверцах и над крышею. Десять ногайских лошадей, белых как снег, с черными глянцевыми пятнами по крупу, по груди и бокам, понесли драгоценный свой груз, как перышко райской птицы. Перед каретою скакало три сотни гайдуков и все высшие чины государства, за каретою катило еще тринадцать карет с боярынями и родней жениха и невесты, бахали пушки, гремела музыка, колокола трезвонили, как на Пасху.

За свадебным поездом следовало войско, с ружьями, с ликами, с саблями.

Едва одно шествие миновало, пошло новое, разодетое в пух и прах, и опять же с целым войском. То совершили торжественный въезд послы польского короля Госевский и Олесницкий.

— Что-то больно их много… — засомневались москвичи, и тотчас люди Василия Шуйского принялись разносить слушок:

— Послы-то приехали не так себе! За Маринкиным приданым. Дмитрий отдает Литве русскую землю по самый Можайск.

Марину поместили в Вознесенский Кремлевский монастырь под крыло матушки жениха, инокини Марфы.

Марина как вошла в отведенную для нее келию, так и села. И не подойди к ней, не заговори.

Оскорбленная убогостью комнаты, Марина воспылала местью к жениху, к инокине-свекрови, к русским, ко всему их непонятному, лживому существованию.

Коли тебя привезли в царицы, зачем же монастырь? Коли все утопают в соболях и драгоценностях, к чему эти лапки, эти голые стены с черными страшными ликами икон? Почему не ей кланяются, а она должна выказывать смирение перед черными бабами?..

Понимала, идти к инокине Марфе хочешь — не хочешь — придется: царская матерь. Матерь, только вот кого?

Время шло, Марина сидела сиротиною на голой лавке — несчастный, забытый всеми истукан. Вот тогда и явилась в келию ее гофмейстерина от гофмейстера Стадницкого, который просил передать их величеству, что благополучие поляков в стране русских зависит от снисходительности их императорской милости.

Марина вспыхнула, но каприз прекратила.

— Такое великолепие! Столько лиц! Я до сих пор не пришла в себя! — сообщила она инокине Марфе, поклонясь ей с порога по-русски смиренно, до земли.

Инокиня Марфа смотрела на нее, не мигая. Марина тоже попробовала не мигать, но в глазах началась резь, она прослезилась и не замедлила пустить эти свои слезы упрямства в дело:

— Я плачу от счастья видеть вас, мама!

Марина говорила на смеси русского и польского и скрашивала свои ошибки беспомощною улыбкою. Но она видела, вся ее ласковая неумелость, доверчивая покорность, все впустую. Инокиня Марфа смотрит на нее будто кошка на мышь: «Играйся, играйся! Как наиграешься, я тебя съем!»

Марина поспешила вернуть лицу пристойный холод. Глаза ее заблистали стеклянно, еще более стеклянно, чем у инокини. Гордость стянула губы в полоски, в лезвия. Она вдруг сказала: