Евгений Войскунский - Плеск звездных морей

— Ты успеешь к тому времени стать толстым румяным старцем.

— Бен-бо! — воскликнул он. — Так ты не забудь, Улисс. Старые знакомые всё-таки.

Он засмеялся и исчез.

Где же Андра? Обещала ждать у памятника Циолковскому, а сама… Вот она! Бежит, стучит каблучками, и опять на ней лирбелон переливается цветами, которых не сыщешь в природе, и опять новая причёска.

— Уф! — выдохнула она. — Не хотела опаздывать, но встретила одного знакомого…

— Этого… надежду этнолингвистики? — спросил я.

Андра хихикнула, пожав плечиками.

— Вижу, он на тебя произвёл впечатление. Нет, я встретила друга отца, он недавно прилетел из Индии.

— Кто, отец?

— Нет, отец прилетит в конце лета… Я слышала твоё выступление, Улисс. У тебя был такой вид, будто ты сейчас бросишься и растерзаешь Грекова.

Я сделал зверское лицо, растопырил пальцы и, рыча, пошёл на Андру.

— Ой-ой, перестань, страшно! — засмеялась она. — Робин, что же ты не спасаешь меня?

— Я устал, — сказал Робин. — В течении всего заседания я придерживал этого максималиста — так, кажется, тебя назвали? — придерживал за фалды. Я устал и иду отдыхать.

— Никуда ты не пойдёшь, — сказал я. — Сейчас мы заберёмся на трансленту и поедем навестить старика Феликса.

— Поезжайте без меня. Отец просил сегодня побыть дома. Должен же я иногда посещать родительский дом.

— Ну, как хочешь, — сказал я. — Родительский дом, конечно, надо посещать.

Робин посмотрел на меня.

— Дед хочет со мной поговорить, — сказал он. — Чего-то он болеет последнее время. До свиданья, Андра. Улисс, пока.

В институте Феликса не оказалось. Молодой его сотрудник, губастый парень, сказал, что с Феликсом совсем не стало сладу, никто не понимает, чем он занимается, но скорее всего ботаникой.

— Ботаникой? — изумился я.

— Ага, ботаникой.

Он потащил нас в личную лабораторию Феликса и показал ботанический микроскоп и какие-то срезы, залитые пластилоном. На прощание он спросил, как я перенёс безвременье, и тут набежала целая куча других сотрудников, и началась чуть ли не пресс-конференция. Я отбивался как умел, ссылался на показания датчиков, которые гораздо лучше зафиксировали наши ощущения в режиме безвременья, чем органы чувств, но ребята наседали и забрасывали вопросами. Мне даже пришлось нарисовать по памяти призраки и крепко поспорить относительно «материала», из которого они были сделаны.

Ребята гурьбой проводили нас с Андрой до газонов перед институтским зданием. Они шумели и уговаривали Андру бросить лингвистику и идти к ним в институт, потому что у них, мол, нехватка красивых девушек. Один нахальный тип, по-моему, даже пытался назначить Андре свидание, и мне пришлось оттереть его и вообще быть начеку.

— Ты бы поменьше кокетничала, — проворчал я, когда мы наконец от них отвязались.

— Как не стыдно, Улисс! — вспыхнула она. — Ничего я не кокетничала. Не разговаривала даже. Только смеялась.

— Вот-вот. Я и говорю, что надо поменьше смеяться.

Она закрыла рот ладошкой, чтобы сдержать смех, но не выдержала, прыснула.

Мы быстро разыскали белый гридолитовый коттедж, в котором теперь жил Феликс. Все-таки удалось выпихнуть его из старого дома. Представляю, как он дрыгал ногами, когда его переносили в этот коттедж. Впрочем, может, он пошёл сам, добровольно, только перед его носом несли журнал математических головоломок, чтобы он мог читать на ходу.

На звонок никто не откликнулся. У меня уже был опыт, и я толкнул дверь. Мы вошли в пустой холл, посредине которого лежала куча каких-то мясистых стеблей. Мы обошли все комнаты, и всюду, конечно, царило полное запустение. Чудо нашего века — транзитронная кухня с автовыпекателем — была пыльная и явно нетронутая. Слой пыли покрывал экран визора, и на нём, конечно, красовалась математическая формула, понятная только Феликсу. Мажордом валялся в углу со свинченной головой — наверное, Феликсу понадобилось его оптическое устройство. А что делалось на столе! Микроскоп, и опять срезы стеблей в пластилоне, плёнки, бумаги, обёртки от еды, полотенца.

Тут же лежала коробка видеофона.

— Кошмар! — сказала Андра. — Как можно жить так неприкаянно?

— Это же Феликс, — сказал я. — Погоди, я напишу ему записку и пойдём.

По дороге к аэростанции мы зашли в кафе пообедать. Открытая веранда выходила боком в лес, и я сел так, чтобы видеть лес, а не город. Берёзы стояли в нежном зелёном дыму — видно, только-только распустились почки. Андра ела суп и рассказывала о делах пигмеев, я слушал не очень внимательно и все посматривал на берёзы. Странное у меня было настроение — будто все это происходит не со мной, и подымалась какая-то волна, ожидание неслыханного чуда.

Меж берёз мелькнула человеческая фигура. Я присмотрелся: на тропинке, выбегавшей из леса, показался Феликс. Его можно было узнать за километр по копне волос — будто он надел на голову огромное птичье гнездо.

Мы с Андрой пошли ему навстречу.

— А, это ты, — сказал Феликс и перевёл рассеянный взгляд на Андру.

Его куртка и брюки блестели от воды, на мокрые ботинки налипли комья глины. В руке были зажаты три белые водяные лилии на длинных стеблях.

— Где ты был? — спросил я. — И почему мокрый?

— Только сегодня распустились. — Феликс показал мне лилии. — Я долго поджидал. Пришлось, видишь ли, лезть в воду. Там водоём, кажется, пруд…

— Феликс, ты, значит, не слушал заседание Совета?

— Совета? Ах да, сегодня… Нет, не слушал… — Он снова взглянул на Андру. — По-моему, я тебя раньше не видел.

— Познакомьтесь, — сказал я. — Это Андра, надежда этнолингвистики. Феликс, пообедай с нами. Ты что-нибудь ел сегодня?

— Нет, я домой. До свиданья.

— Почему ты вдруг занялся ботаникой?

Он очень удивился, услышав это. Я коротко рассказал о решениях Совета, но у Феликса, по-видимому, были на уме только эти дурацкие лилии.

— Не забудь снять ботинки и вытереть ноги, — напутствовала его Андра.

Феликс кивнул и, кажется, даже сделал попытку улыбнуться.

Мы вернулись к нашим тарелкам.

— Странный он, — сказала Андра.

В кабине аэропоезда было тихо и малолюдно. Высокие спинки кресел загораживали нас от посторонних глаз. Мы молчали. На душе было смутно и тревожно, я поглядывал на Андру, тонкий профиль её лица был безмятежно спокоен, но я чувствовал, что она тоже напряжена и встревожена.

— О чем ты думаешь? — спросила вдруг она, не поворачивая ко мне головы.

— О тебе, — сказал я. — О нас с тобой.

Андра чуть качнулась вперёд:

— А тогда… в полёте… ты думал обо мне?

— Нет.

— Я страшно взволновалась, когда услышала о вашем полёте. Почему ты ничего мне не сказал?