Яцек Дукай - Экстенса

Я практически не выходил со двора. В воспоминаниях нет даже света за окнами — ставни я не закрывал, но совершенно не помню видов за стеклом, следовательно, не могу сопоставить отдельные последовательности событий с временем года. Впрочем, все это был лишь мрак различных оттенков.

Ближайший, сориентированный по оси времени фрагмент памяти пульсирует жарким светом. Лариса шла по дому и зажигала все лампы, открывала настежь окна. За ними перекатывалась темнота, но здесь, внутри, вездесущий свет резал глаза. Я поднял руку, чтобы заслониться предплечьем, еще глубже западая в кресло.

Она встала надо мной, схватила за запястья.

— Ну, давай!

— Пусти!

— Сам вырвись. Ну! Валяй!

Я перестал дергаться. Сестра склонялась над креслом с лицом, лишенным какого-либо выражения. Сильно загоревшая, она казалась более худой, скулы выступали еще сильнее, губы сделались совершенно узкими; еще я заметил, что ее волосы сплетены в косу и заколоты на шее.

— Что тебе нужно?

— Где-то тут должна быть бритва или достаточно острый нож. Впрочем, у нас есть ружья. И веревка. Так что, как предпочтешь?

— Что?

— Покончить с собой. Как? Чтобы я успела избавиться от трупа, пока нахожусь здесь.

— Поехала? Отвали.

Я вновь попытался вырваться от ее захвата — но она была сильнее. Меня это даже в чем-то удивило.

— Ну?! — рявкнула она. — Выбирай!

— Лариса, да что, черт подери, с тобой…

— Ну, говори же!

— Никакого самоубийства совершать я не стану, не приставай ко мне!

Она отпустила меня. Я хлопал глазами в резком свете, безуспешно пытаясь выпрямится в кресле с продавленным сидением и завалившейся спинкой. Лариса холодно глядела на меня в течение нескольких секунд, после чего развернулась на месте и вышла. Я облегченно вздохнул. Нужно было погасить все эти лампы, что она себе думает, солнечные батареи на крыше половину дня заряжают один несчастный аккумулятор, ведь это же…

Услышав быстрые шаги, я оглянулся. Лариса вошла с винтовкой в руках, перезаряжая ее на ходу.

— Что ты…

Она отстрелила верхнюю часть спинки, заносы вонзились мне в лицо, грохот оглушил, я свалился на пол. Стоя на четвереньках, увидел, что она снова перезаряжает. Схватился и выбежал, все время заваливаясь налево и вытирая халатом пыль с пола. Она шла за мной. Я выскочил в холл и сквозь открытую дверь — через двор, в ночь. За мной гнался ритмичный стук каблуков ее высоких сапог для верховой езды. Я сбежал в темень, в траву упал только за границей полумрака (ночь была хмурая), тяжело дыша и пытаясь собраться с мыслями; у меня до сих пор звенело в ушах. Лариса встала на пороге, положив приклад на изгиб локтя.

— Я буду ждать! — кричала она. — Дом забираю себе! Как только решишься, приходи!

Какое-то время она еще всматривалась в ночь, затем отступила и громко заперла дверь на засов.

Я обошел дом, проверил выход на патио. Центр массы экстенсы тем временем сошел по пассивной кривой на орбиту, что была меньше даже орбиты Пятой, и паук с уцелевшей периферией, хотя и частично отмерший и раздерганный вдоль многокилометровых тяжей, выставлен был на такие приливы энергии от Медузы, что достаточно было лишь на несколько мгновений сконцентрировать на ней внимание, чтобы кожа начала свербеть, адреналин попал в кровь, дыхание ускорилось, и фиолетовые пятна затанцевали перед глазами. Дверь я открыл дрожащей рукой. Лариса крутилась где-то в передней части дома, я слышал ее, жесткий стук ее шагов, когда она ступала по твердому паркету. Сам я был босиком, что было моим преимуществом. Бесшумно я зашел ей за спину, когда она несла через холл наполненный посудой поднос, выскочил из-за лестницы. Она успела повернуться боком и метнуть поднос в меня, какая-то вилка попала прямо в лоб. Я схватил ее за предплечья, оба мы ударились о стенку. Лариса ругалась и пиналась. Я потерял равновесие, потянул ее за собой, мы упали в угол, ударившись головами. Она пыталась вырваться, но теперь я держал ее за запястья, теперь я был сильным, теперь в моих мышцах вскипали мегаджоули, миллиарды и миллиарды тонн прижимали ее к полу. Совершенно беспомощная, она только дергалась и ругалась.

— Ну, давай!

— Отпускай!

— Сама вырвись!

Мы оба тяжело дышали; вдруг Лариса поперхнулась глотком воздуха и хрипло закашлялась — но то, что началось как кашель, закончилось как смех, и через минуту мы уже хохотали, словно пятилетние дети.

— Обязательно было расстреливать мое кресло?

— Ты, видать, себя не видел. Погляди в зеркало. Оглянись по сторонам. Здесь такой бардак. Да и воняешь ты ого-го…

— Я думал, что, может, Бартоломей…

— Бартоломей? Он давно уже держится в стороне. Я встретила его месяц назад под Водопадами; путешествует по Краю, посещает места своих воспоминаний. Я предостерегла его относительно изгоев — знаешь, снова появились: не осталось и следов от Коляя, братьев Велполов, еще пары человек. Эти банды в последнее время сделались сильнее, это уже не только отбросы от нас и северных поселений, но и часть молодежи с ферм, поглощенных морем. Бартоломей не желает возвращаться; говорит, что уже не мог на тебя глядеть. Когда он заглядывал сюда в последний раз?

— Ммм, я знаю… По-моему, недавно был, мы разговаривали… Нет?

— Нет. Чаще всего сюда заезжает Сусанна, но в последний раз вы расплевались, так что…

— Что я сделал???

— Господи, ты и вправду ничего не помнишь. По крайней мере, ты хоть понимаешь, что время идет? Ведь это уже третий год со смерти Сйянны; ты действительно обязан взять себя в руки. Никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так ломался. Понимаю, что ты ее любил, но… Что?

— Ничего.

Мы сидели на кухне, пили уже остывший кофе. Был только хлеб с вареньем, поскольку ничего другого есть было просто невозможно: ледник протек, в муке гнездились черви, от молока осталась одна сыворотка. Хлеб заплесневел, но Лариса нарезала свой: черный, засохший. Она прибыла прямо с пастбищ.

По подоконнику достойно шествовала пара тараканов.

— Что в доме?

— А тебя и вправду это интересует? Слушай, а может поедешь со мной? Сама, в этой гробнице, — Лариса махнула рукой, охватывая жестом кухню и темный коридор, — я бы тоже сходила с ума.

— Бартоломей как-то с ума не сошел… Ладно, не смейся. Возможно, я и вправду выберусь… Что с Петром? Я понимаю, что Сусанна…

— Петр отправился на север. К тем радикалам, с их пещерами и навозом. Что, не знал?

Вопрос был риторическим: я замер с чашкой на полпути ко рту.

— Но… почему? Петр?…

Он был моим сыном, только сам я до конца не чувствовал себя его отцом. Пока он оставался ребенком, пока я не замечал в его ясном взгляде того молчаливого, упрямого стремления узнать, а в словах — иронии, априорно сомневающейся во всем, что я говорю, до тех пор он оставался легким и дающим удовлетворение объектом чувств. Затем постепенно это становилось более сложным; слишком близкие и слишком частые контакты выстраивали между нами глупые претензии, цепочки обоюдосторонних колкостей, но прежде всего — вынуждали к притворству. Потому я пытался сохранять дистанцию. Го это так же оборачивалось против меня, когда со временем он изменялся, уже полностью вне моего контроля, по причине какой-либо синхронизации с эпициклической машиной моей жизни — в чужого человека. Никогда не было какой-либо открытой ссоры, мы не высказали громко злых слов — тем не менее, он знал, а я знал, что он знает. Мы уже не разговаривали друг с другом; посредством нас беседовали наши Наблюдатели.