Йен Макдональд - Камень, ножницы, бумага

Фермер, выращивающий сахарный тростник, пусть даже очень богатый, не в состоянии владеть двадцатью киберпсами. Он может оплачивать их повременно, иметь пульт управления, это – да, но реальные владельцы, настоящие хозяева – не здесь. И уж они не станут смотреть сквозь пальцы на то, что случилось с их собственностью. И на нас тоже. Интересно, почему фермер, который пытался предупредить нас о собаках, не остановил их дистанционным пультом? Скорее всего кто-то, стоящий над ним, перехватил управление, кто-то, точно знающий (или знающая), что он ищет.

Мас сидит на корточках, закрыв лицо руками – не дай бог увидеть зло! – и вздрагивает, когда я касаюсь его плеча.

– Все кончилось, Мас. Пошли.

Мне страшно хочется, чтобы эта вотчина орла-громовержца и то зло, на которое он меня толкнул, оказались как можно дальше. Ладони, вцепившиеся в толстые, обитые мягким пластиком рукоятки, горят, словно от свежего ожога. Все мастера тайных искусств согласны в одном: использование и применение своей власти приносит страшную, искусительную радость. Раньше, когда я пользовался своей силой, возникало именно это сладкое чувство. Я ощущал себя Богом, ничто на Земле не могло мне противостоять. Однако мастера никогда не говорили, что за это восхитительное чувство придется платить, ибо на все есть своя цена, и эта цена – боль. Может быть, эмоциональная; может быть, духовная; может быль, физическая. Но всегда боль. И она вас обязательно найдет. Ее нельзя умолить, откупиться, отмахнуться от нее.

Впервые мы, я и боль, встретились в огромной комнате с высокими потолками и без окон. В таких комнатах гуляет эхо, там отличный резонанс, а двери скользят по пазам у вас за спиной, сливаясь со стенами так, словно их и не было. Серая комната, вся серая. Кресло – серое, бошевский промышленный робот – серый. Единственное цветовое пятно – препараты в пластиковых трубочках. Над ними торчат иглы.

– Будет больно? – спрашивает слепая женщина в красных очках, привязывая мои руки к подлокотникам серого кресла и разгибая пальцы: один, два, три, четыре, потом большой – пятый – и тоже приматывает к ручкам.

– Очень больно, – отвечаю я.

Женщина вставляет диск в робота и закрывает за собой дверь. Видно, она относится к тому специфическому типу трусов, которые не могут вынести зрелища мук другого человека.

Физическая боль была лишь малой толикой. Боль истинная возникла от ощущения вторжения, когда поблескивающие иглы впились в ладони моих рук и цветное содержимое пластиковых флаконов устремилось по кровотоку вдоль нервных волокон, запечатлевая мою внутреннюю структуру, как портрет мог бы запечатлеть внешнюю. У Кафки есть длинный и кошмарный рассказ о машине для казней, которая иглами записывала преступления человека в его плоти. Но это – прошлые преступления, а как быть с теми, которые еще только предстоит совершить? Может ли наказание предшествовать преступлению? Если и была точка, в которой фокусируются долгая смерть и возрождение Этана Ринга, то она на кончиках этих пяти игл.

Боже, как жжет! Руки горят так сильно, что я боюсь на них взглянуть. Хочется остановиться. Хочется выть.

Хочется сунуть их в глубокую, холодную воду. Вина. Жжение. Жар. Жар – это энергия, энергия, которой я могу воспользоваться, чтобы крутить педали, крутить педали, крутить педали и оказаться наконец где-нибудь за пределами этого чувства вины. Крути педали. Крути педали. Иначе эти существа, которых ты запер в другой жизни, вломятся в тебя. В него. В меня. В него.

Сьюзи Мэгги Аннетт. Шесть лет и три четверти, Направляется через океан на Запад с матерью. Та, похоже, летит, чтобы примириться с супругом. Большую часть полета над половинкой планеты девочка рассматривает новое пластиковое гнездо размером в полтора сантиметра за правым ухом у Этана Ринга. Да и трудно на него не смотреть: ярко-красную кожу шрама окружает голый участок черепа – они выбрили ему полголовы, чтобы вставить это гнездо.

– Гляди, гляди, гляди, мам, у этого дяди в голове дырка! – говорит Сьюзи Мэгги Аннетт, не в состоянии больше сдерживаться, но в ответ получает совет не совать нос в чужие дела и скорее засыпать. Когда ему наконец кажется, что они заснули, он вынимает микрочип, вставляет его в гнездо и узнает, что агентурная сеть Европейско-тихоокеанского бюро разоблачила панисламистского крота и теперь его посылают выяснить, как много тот знает, и это знание изъять. Разумеется, он не предполагал, что Сьюзи Мэгги Аннетт окажется скверной маленькой девочкой и сквозь опущенные ресницы станет наблюдать за отвратительным, но таким захватывающим зрелищем: человек с червяком в голове!

Они держали агента в одном из последних деревянных домов на побережье Бэрбэри-кост, который пережил расовые войны. Голый человек был накрепко привязан коричневым скотчем (Этану Рингу это показалось немного чрезмерным) к поразительно красивому шейкеровскому стулу. Сам человек тоже был поразительно красив.

– Оставьте нас, – бросил Этан Ринг, почесывая шелушащуюся кожу вокруг имплантата. Он показал агенту правую руку и произнес:

– Рассказывай свои секреты.

Пока человек, привязанный к шейкеровскому стулу, тараторил, сообщая имена, адреса, информаторов и даты терактов на пленку микромагнитофона, Этан Ринг распечатал фрактор Хохмах и спрятал его в ладони левой руки, не снимая перчатки.

– Забудь все это, – проговорил он, раскрывая ладонь. И тот забыл.

– Сделано, – сообщил он остальным, вручая микрокассету.

– Прекрасно, – сказали ему. – А теперь делай остальное. Уничтожь все.

– Все? – удивился он.

– Все. Мы хотим, чтобы они нас боялись. Тряслись от ужаса перед нами.

И он вернулся к обнаженному пленнику, изъял из его памяти все числа и номера, которые могли бы его идентифицировать: водительского удостоверения, паспорта, страхового свидетельства, банковского счета, кредитных карт, электронной почты, название улицы и номер дома, код замка, личный идентификационный номер. Все ушло.

Его друзья. Ушло.

Его любовницы. Ушло.

Его враги. Ушло.

Его братья, его сестры, его тетки и дядья, кузены, отец, мать. Все ушло.

На следующий день Этан Ринг пришел снова и счистил последние десять лет его жизни, как апельсиновую корку. Годы в университете. Рассвет на мысе Забрисский. Соревнования в университетском бассейне. Тихий вечер на траве в парке. Ощущение адреналина в крови на вершине собора. Пьяная прогулка под дождем в Париже. Танцы в снегу в Новый год. Все ушло.

Тинейджерские годы, школьные страхи и прыщи, потеря девственности. Ушло.

Головокружительное осознание всех несообразностей взрослой жизни. Ушло.

Детство, пренатальный период, ливень воспоминаний, впечатлений, ощущений, о которых человек даже и сам не подозревает. Ушло.