Джон Уиндем - Дальний полет

Я пошел к нему. Он и впрямь лежал, вид у него был измученный.

– Устал, старик? - спросил я. - Ложись совсем. Я тебе принесу поесть.

Он покачал головой:

– Спасибо, папа. Не хочу.

Я оглядел комнату и увидел четыре новые картинки. Все ландшафты. Два стояли на камине, два на комоде.

– Это сегодня? - спросил я. - Можно посмотреть?

Я подошел поближе. На одном я сразу узнал докшемский пруд, на другом был угол пруда, на третьем - вид на деревню и холмы с более высокой точки, а на четвертом - что-то мне незнакомое.

Я увидел равнину. На заднем плане, на фоне ярко-синего неба, тянулась цепь древних на вид холмов, прерывавшаяся какими-то приземистыми, округленными башнями. Посередине, чуть вправо, высилась пирамида - огромная и не совсем правильная, потому что камни (если это вообще были камни) не были пригнаны друг к другу, а, если верить рисунку, громоздились кучей. Я не назвал бы ее сооружением, но и не сказал бы, что это природная формация. За ней извилистой линией располагались какие-то сгустки материи, иначе я их не назову, потому что таких не видел; быть может, это мясистые растения, быть может, - стога, быть может, - хижины, и дело осложнялось тем, что каждый из них отбрасывал по две тени. От левого края рисунка к пирамиде шла ровная, как по линейке, полоска и резко сворачивала к дымке у подножия холмов. Вид был мрачный и цвета невеселые, кроме яркой лазури неба: охряный, тускло-красный, серый. Сразу чувствовалось, что "там" сухо и ужасно жарко.

Я все еще смотрел и дивился, когда услышал сзади всхлипывания. Мэтью с трудом произнес:

– Это последние. Больше не будет.

Я обернулся. Он щурился, но слезы все же текли. Я присел на кровать и взял его руку.

– Мэтью, милый, скажи! Ну, скажи, что с тобой такое?!

Мэтью втянул носом воздух, откашлялся и выговорил:

– Это из-за Чокки, папа. Он уходит. Навсегда.

Я услышал шаги на лестнице, быстро вышел и плотно закрыл дверь.

– Что с ним? - спросила Мэри. - Болен?

Я взял ее за руку и увел подальше.

– Нет, - сказал я. - Все будет хорошо. - Я повел ее по лестнице вниз.

– Да в чем же дело? - настаивала она.

Здесь, в холле, Мэтью не мог нас услышать.

– Понимаешь, Чокки уходит… освобождает нас, - сказал я.

– Ох, как я рада, - сказала Мэри.

– Радуйся, только смотри, чтоб он не заметил.

Мэри подумала.

– Я отнесу ему поесть.

– Нет. Не трогай его.

– Что ж ему, голодать, бедняге?

– Он… Я думаю, они там прощаются… а это нелегко.

Она, недоверчиво хмурясь, глядела на меня.

– Что ты, Дэвид! Ты говоришь так, как будто Чокки и вправду есть.

– Для Мэтью он есть, и прощаться с ним трудно.

– Все равно голодать нельзя.

Я всегда удивлялся, почему это самые милые женщины не могут понять, как серьезны и тяжелы детские огорчения.

– Позже поест, - сказал я. - Не сейчас.

За столом Полли безудержно и невыносимо болтала о своих пони. Когда она ушла, Мэри спросила:

– Я думала… Как по-твоему, это тот тип подстроил?

– Какой?

– Твой сэр Уильям. Он ведь Мэтью загипнотизировал. А под гипнозом можно внушить что угодно. Предположим, он ему сказал: "Завтра твой друг уйдет навсегда. Тебе будет нелегко с ним прощаться, но ты простишься, а он уйдет, и ты его со временем забудешь". Я в этом плохо разбираюсь, но ведь внушение может вылечить, правда?

– Вылечить? - переспросил я.

– Я хотела сказать…

– Ты хотела сказать, что, как прежде, считаешь Чокки выдумкой?

– Не то чтоб выдумкой…

– А плавание? И потом - ты же видела, как он рисовал на днях. Неужели ты еще считаешь…

– Я еще надеюсь. Все же это лучше, чем одержимость, о которой толковал твой Лендис. А сейчас как будто про нее и речи быть не может. Смотри: он идет к этому сэру, а на следующий день говорит тебе, что Чокки уходит…

Мне пришлось признать, что кое в чем она права; и я пожалел, что мало знаю о гипнозе вообще, а о вчерашнем - в частности. Кроме того, я пожалел, что, изгоняя Чокки, сэр Уильям не сумел провести это как можно менее болезненно.

Вообще я сердился на Торби. Я повел к нему Мэтью для диагноза, которого не услышал, а мне подсунули лечение, о котором я не просил. Чем больше я думал об этом, тем больше мне казалось, что он действовал не так как надо, а, точнее говоря, своевольно.

Перед сном мы зашли к Мэтью - вдруг ему захотелось есть? У него было тихо, он мерно дышал, и, осторожно прикрыв дверь, мы ушли.

Наутро, в воскресенье, мы не стали его будить. Мэтью выполз очень заспанный часам к десяти, глаза у него порозовели, вид стал совсем рассеянный, но аппетит к нему вернулся.

Примерно в половине двенадцатого к дому подъехала большая американская машина, похожая спереди на пианолу. Мэтью, грохоча, скатился по ступенькам.

– Папа, это тетя Дженет! Я бегу, - задыхаясь крикнул он и ринулся к черному ходу.

День выдался трудный. Это было похоже на прием без почетного гостя или на выставку курьезов без главного экспоната. Мэтью знал, что делает. Весь день шла болтовня об ангелах-хранителях (с примерами "за" и "против"), а также о том, что все знакомые художники были весьма неприятными, если не опасными людьми.

Не знаю, когда Мэтью вернулся. Должно быть, он пробрался в дом (и, кстати, в кладовую), а после пролез к себе, пока мы болтали. Когда все ушли, я поднялся к нему. Он сидел у открытого окна и смотрел на заходящее солнце.

– Рано или поздно придется ее увидеть, - сказал я, - но сегодня и впрямь не стоило. Они ужасно расстроились что тебя нет.

Мэтью с трудом улыбнулся.

Я оглядел комнату и опять увидел те четыре рисунка. Пруд я похвалил, но не знал, говорить или нет о четвертой картинке.

– Это что, по-твоему? - все же спросил я.

Мэтью обернулся.

– Это где Чокки живет, - сказал он и немного помолчал. - Жуткое место, а? Потому ему у нас и нравится.

– Да, место не из приятных, - согласился я. - И жарко там, наверное.

– Днем - жарко. Видишь, сзади что-то вроде пуха? Это озеро испаряется.

– А это что за пирамида? - спросил я.

– Сам не знаю, - признался он. - То мне кажется это - здание, то - город. Трудно немножко, когда нет подходящих слов - ведь у нас такого не бывает.

– А это? - я имел в виду симметричные ряды холмов.

– Это там растет.

– Где "там"? - спросил я.

Мэтью покачал головой:

– Мы так и не выяснили, где - мы, где - они.

Я заметил, что он употребил прошедшее время, снова взглянул на рисунок, и меня опять поразила его сухая одноцветность и ощущение жары.

– Знаешь что, - сказал я, - прячь его, когда уходишь. Маме он не очень понравится.