Чайна Мьевилль - Вокзал потерянных снов

Я вижу реки. В шести минутах полета — Ржавчина. Я простираю к ней руки.

Ветер неистов. Воздух жив. Я закрываю глаза.

Я могу с абсолютной четкостью вообразить свой полет. Вот я резко отталкиваюсь ногами; вот крылья загребают воздух и с легкостью отбрасывают его к востоку. Сильный рывок — и я подхвачен восходящим течением, оно взрыхляет оперение, крылья распластываются, я парю, плыву, скольжу по спирали над огромным городом. Сверху он выглядит совершенно иначе. Потайные садики восхитительны; кажется, будто темным кирпичам как-то удалось стряхнуть с себя грязь.

Каждое здание превращается в гнездо. Весь город перестает быть достойным уважения — его воздух загрязнен донельзя, его постройки разбросаны без всякою смысла, по чьей-то нелепой прихоти. Здания правительства и милиции обернулись помпезными термитниками. Мимо тусклых пятен трущоб хочется пролететь побыстрей, не мои это заботы — грязь, нищета, деградация, ютящиеся в тенях архитектурного ландшафта.

Я чувствую, как ветер раздвигает мои перья. Вызывающе налетает на меня.

Мне уже не быть калекой, прикованным к земле червем, бескрылой птицей.

Пришел конец пародии на существование. Надежда спасла меня.

Как хорошо удалось вообразить последний полет, стремительное и элегантное кружение в воздухе! Я будто наяву ощутил, как ветер, точно сбежавшая любовница, вернулся ко мне.

Бери меня, ветер!

Я опираюсь грудью на стену, гляжу не на громоздящиеся постройки, а выше, в небо.

Время оцепенело. Я не шевелюсь. Стоит мертвая тишина. Город и небо словно окоченели.

Я медленно расчесываю пальцами оперение. Раздвигаю, взъерошиваю, нагибаю до хруста перья. Открываю глаза. Пальцы успели сомкнуться, зажав жесткие стебельки и смазанные жиром волокна на щеках. Клюв крепко сжат — я не закричу.

Спустя несколько часов, глухой ночью я спускаюсь по мглистой лестнице и выхожу из дома.

По безлюдной улице грохочет одинокий экипаж, вскоре смолкает, и больше — ни звука. На другой стороне улицы — фонарь, бежевый свет льется из-под жестяного колпака.

Я вижу темный силуэт в световом конусе. Затененного капюшоном лица не разглядеть.

Тот, кто ждал меня, делает шаг в мою сторону.

Медленно машет рукой. За долю секунды я успеваю вспомнить всех своих врагов. Но тут же понимаю, что этот человек машет клешней-ножницами.

Странно — я совсем не удивляюсь. Джек-Полмолитвы снова и снова протягивает и сгибает в локте переделанную руку. Манит меня.

Зазывает в свой город.

Я иду на слабый свет. Когда приближаюсь к Джеку, он вздрагивает, разглядев меня. Опять же ничего удивительного — я вполне сознаю, как жутко выгляжу. Лицо — в крови из многих ранок, оставшихся от вырванных с кровью перьев. Обломки самых цепких стебельков напоминают щетину. Окруженные голой, грязной кожей глаза болезненно блестят. По вискам, затылку расползлись кровавые дорожки.

Ноги мои вновь стреножены лентами грязной и ветхой ткани — это чтобы укрыть чудовищную разницу между человечьими и птичьими конечностями. Граничившая с чешуйчатой кожей бахрома перьев удалена. Иду осторожно, потому что больно шагать — в паху я тоже выщипал все перья. Я пытался сломать клюв — не вышло.

В своем новом обличье я замираю невдалеке от Джека.

Полмолитвы не слишком долго стоит столбом.

Вот он снова плавным взмахом подзывает меня…

Щедрое предложение. Но я вынужден отказаться. Он предлагает мне полмира. Предлагает такую же, как у него, ублюдочную, маргинальную жизнь. Предлагает разделить с ним полный противоречий город. Вместе с ним ходить в крестовые походы и вершить анархическое возмездие. Подобно ему, отпирать любые двери.

Беглый переделанный. Никто. Он здесь чужой.

Он ломает Нью-Кробюзон, пытается сделать из него новый город, спасти его от себя самого.

Он видит перед собой такое же полураздавленное полусущество, такой же изнуренный реликт, как он сам. Он видит перед собой того, кто может плечом к плечу с ним сражаться в невероятной битве, того, кто не способен жить ни в одном мире. Он видит парадоксальную птицу — не способную летать. И предлагает мне выход, путь в его одиночество, в царство его величия и ничтожества.

Да, он щедр, — но я отказываюсь. Не мой город.

Не моя это война.

Мне не по пути с этим миром-полукровкой, с его сверхъестественной борьбой за выживание. Мне бы местечко попроще найти.

Джек-Полмолитвы ошибся на мой счет.

Я больше не тот бескрылый гаруда. Тот умер, у меня новая жизнь. Я уже не полусущество, не злосчастное ничтожество.

Я вырвал из кожи обманчивые перья, сделал ее гладкой, и без этой птичьей личины я стал похож на обычного горожанина. У меня остался только один мир, и в нем я смогу прожить добропорядочно.

Жестами поблагодарив Джека и попрощавшись с ним, я отворачиваюсь и иду от тусклого фонаря на восток, к университетскому городку, к станции Ладмид. Иду сквозь мой чертог, состоящий из кирпичей, бетона и смолы, из базаров и рельсов, из залитых серным светом улиц. Я хочу спать, и надо отыскать ночлег в этом городе, — в моем городе, где я могу жить добропорядочной жизнью.

Я ухожу в простор Нью-Кробюзона, этого величайшего сростка архитектуры и истории, этого сложнейшего конгломерата денег и трущоб, этого языческого божества на паровой тяге. Я ухожу в город, который стал моим. Я — не птица и не гаруда. Не жалкая помесь.

Я — человек.