Алексей Корепанов - Озеро юности

Однажды вечером Никитин перечитал свои литературные опыты и

хотел их выбросить, но потом передумал и положил на полку в кладовке, где хранились старые журналы.

А известным он решил стать после того, как ехал однажды на электричке на Москвы в аэропорт Быково, воэвращаясь из командировки. Уже стемнело, зa мутным стеклом вагона проплывали гигантские коробки новых домов и светились сотни окон. И вдруг его ошеломила отчетливая, горькая и пронзительная мысль: он затерян в огромном мире. Никто из людей, живущих за этими сотнями окон, не знает и никогда не узнает, что есть на свете некто Никитин, который едет сейчас в полупустом вагоне пригородного поезда и скоро улетит туда, где никто, кроме горстки сослуживцев и соседей по лестничной площадке, тоже его не знает.

"Что значит фамилия "Никитин" для миллионов людей? - думал

он, как завороженный глядя на вереницу окон. - Мое имя для этих миллионов - ничего не значащий звук".

И ему стало на мгновение неуютно и страшно. Потом он начал читать захваченный в дорогу журнал и эта горькая и острая мысль растворилась, затихла в глубине. Но не надолго.

С прозой у него не получилось и он принялся за стихи. Стихи короче, убеждал он себя, в них быстрее и легче можно выразить чувства, раскрыть душу. В русском языке необъятные россыпи слов, которые можно зарифмовать, и вся сложность состоит только в том, чтобы найти такие парные слова.

Стихов ему удалось написать порядочно. Он вообще любил поэзию, особенно Блока, античную лирику, много перечитал со школьных лет и поэтому без особого труда смог понять, что его стихи подражательны и бледны, как отражение в пыльном зеркале. В общем, получалось то же, что и с прозой.

Но рифмованные строки туманили голову, удачные, на его взгляд, рифмы обманчиво сулило признание и Никитин рискнул послать стихи в редакцию одного из журналов с тайной надеждой: а

вдруг? А вдруг станет лебедем гадкий утенок? Понимал он, конечно,

что стихи его никуда не годятся и все-таки в глубине души любовался ими, потому что это были не просто строки, а риф-мо-ван-ные строки, и эти строки об осеннем дожде, одиночестве, неразделенной любви и бессонных ночах придумал он, Никитин, придумал сам, умело зарифмовав "могилой - милой", "в слезах - в глазах", "забвенье - терпенье" и много других слов.

И начались мечтания по вечерам в пустой квартире.

Вот редакция получает бандероль с его стихами, какой-нибудь литсотрудник читает их и дает "добро". Стихотворения, пусть не все, пусть два или три - неважно! - появляются на страницах выходящего массовым тиражом журнала и о нем, наконец-то, узнают. Наконец-то поймут его душу, и сослуживцы

будут удивляться и ахать: "Неужели это написал наш молчун

Никитин? Во дает!" - и прочитает его стихи черноглазая

одноклассница, и у двери его квартиры будут толпиться красивые

женщины, наперебой предлагая руку и сердце, и когда он будет

ехать в троллейбусе на работу, люди начнут переглядываться и шептать друг другу, уважительно поглядывая на него: "Это тот самый Никитин, что в последнем номере... Вы читали?"

Он смеялся над собой, и немного презирал себя за детские мечты, совсем не подходящие для триццатилетнего человека, но поделать с собой ничего не мог. Ему очень хотелось верить, хотя он прекрасно знал, что верить бессмысленно.

Стихи ему вернули.

И было еще у Никитина самое дорогое воспоминание, которое есть, наверное, у каждого человека. Оно единственное, и оно не стирается со временем, и если очень трудно приходится в жизни - воспоминание это приносит облегчение.

У Никитина таким воспоминанием было одно далекое озеро, что осталось на дне прошедших лет.

Тем летом ему исполнилось пятнадцать. Он отдыхал в деревне у тетки бродил по лесу, собирал землянику, купался в речке с прозрачной водой, катался верхом на смирной кобыле с диковинным именем Дидона, сошедшим со страниц Вергилия и таким странным в русской деревеньке, лазил по развалинам церкви, простоявшей не один десяток лет, чтобы осыпаться кирпичной пылью от взрыва немецкой бомбы, читал.

Однажды тетка ушла с ночевкой в дальнюю деревню на какой-то местный праздник, а он сунул в карман сверток с бутербродами и пошел вдоль вертлявой речки с твердым намерением добраться до истоков.

Он шел не спеша, иногда останавливался, сбрасывал рубашку на траву и прыгал в воду с обрывистого берега, а потом продолжал свой путь. Когда солнце медленно поползло к краю неба, бутерброды были уже съедены, но речка, казалось, не имела конца.

К вечеру он свернул в лес, зеленеющий на холмах над речной долиной, и до темноты неторопливо шел по песчаной лесной дороге, испещренной следами недавно прошедшего стада. Он обогнул долину по широкой дуге и вновь вышел к ней, когда над горизонтом уже ярко горела Венера.

Вечерело, и над долиной клубился легкий туман. Он развел на холме костер, посидел немного, слушая треск горящих веток, а потом затоптал его и лег на теплую землю. Над головой парила в темнеющем небе звездная пыль, за рекой на лугах пофыркивали стреноженные кони, и было ему хорошо и очень легко, как бывает только в ранней юности.

А потом он встал и разглядел внизу, в глубине долины, небольшой осколок зеркала, отразивший звездное небо. И до него донесся легкий плеск.

Он сразу подумал, что это плеснула наяда. Он подумал, что в озерце должны жить наяды. Именно наяды. Не русалки, не нереиды и не вилы, а наяды, хотя наяды были бы здесь так же неожиданны, как неожиданно было имя карфагенской царицы, которым назвали смирную лошадь.

И еще он подумал, что хорошо бы увидеть наяду.

Он осторожно спустился с холма в прохладу темной долины и

опять услышал легкий плеск. Смолкло фырканье за рекой, задумчиво светили звезды и трава была влажной от росы.

Когда еще, как не в юности, исполняться нашим желаниям? С годами тускнеют желания и слабеет надежда на чудо. Лишь в юности чувства подобны большим белым цветам - и ловить нужно чудо, подстерегать тот редчайший миг, когда сказка становится явью.

Он стоял у самой воды, а от камышей скользил к нему над озерцом легкий сгусток вечернего тумана. И не было ветра, и звезды отражались в темной воде.

...И дрогнули границы реальности, и сказка на мгновенье перестала быть сказкой. Легкое туманное облачко плыло над темной водой, и воображение сразу нарисовало контуры бледного лица. Лицо было лунным камнем, лицо приближалось к нему, и мерцали прекрасные глаза... Развевались волосы... Улыбались губы...

Аэйна. Он сразу решил, что ее зовут Аэйна. Он любил красивые придуманные имена. Аэйна...

И все. Исчезло лицо, угас лунный камень. Все. Была ночь и тишина, были звезды в ночи и маленькое озеро под звездами, и растаял легкий сгусток тумана, и не слышно было плеска в спящих камышах.