Геннадий Гор - Контора слепого

После обеда мы отправились: он — в белой панаме и в галстуке бантиком, и я — в новых, жавших ноги — ботинках.

Над входом висела вывеска: радуга и лицо с синими щеками, большим оранжевым носом и красными усами.

Я обратил внимание: лицо на вывеске было похоже на физиономию нашего учителя литературы. Не сошел ли наш учитель с ума, прежде чем покрасил свой нос в оранжевый цвет и переселился из скучного, сумрачного класса сюда, на эту веселую, заигрывающую с прохожими вывеску?

Я описал слепому вывеску и сказал — уж не из-за нее ли так рассердился наш учитель, увидев себя над дверями и вынужденным вместо школы днем и ночью пребывать здесь и заманивать прохожих на выставку, как заманивает красивая восковая дама молодых и пожилых женщин в дамскую парикмахерскую, находящуюся рядом с выставкой.

— Возможно, — сказал дядя. — Хотя я с трудом могу поверить тебе, что у твоего учителя оранжевый нос и красные усы. Ты немножко преувеличиваешь, мальчик.

— Вывеска тоже немножко преувеличивает.

Войдя в зал, мы остановились возле большой картины.

На картине был изображен человек, сидящий в кресле перед большим зеркалом. Он сидел с намыленной щекой. А к креслу с клиентом бежал парикмахер, подбоченившись одной рукой, а другой размахивая бритвой.

Парикмахер был без головы. Отделившаяся от него голова стояла на подоконнике раскрытого окна и, скептически усмехаясь, смотрела на то, что происходило в комнате.

— Что же ты молчишь, мальчик? — тихо спросил дядя, разглядывая слепыми глазами невидимое ему полотно. — Тоже что-нибудь неладное с красками?

— Нет, с красками все в порядке, — ответил я. — Клиент уже намылен и ждет, когда парикмахер примется за дело.

— Почему он медлит? Может, не успел вскипятить воду?

— Он не медлит, а, наоборот, бежит к креслу, размахивая бритвой.

Дядя еще раз посмотрел на картину, словно сверяя мои слова с показаниями своих насторожившихся чувств.

— Ты описал мне все, что изображено на картине? Мне почему-то кажется, что ты что-то от меня утаил.

— Да, но я не хотел вас огорчать.

— Я хочу знать правду.

— Дело в том, что у парикмахера нет головы. Его голова почему-то стоит на подоконнике.

— Не выдумывай чепуху. Ты не умеешь правильно видеть. Посмотри еще раз, но внимательно. Та голова, что на подоконнике, восковая.

В эти дни я думал о картине, виденной мною на выставке. Картина, чем-то похожая на сон, врастала в мое сознание, и я снова и снова видел большое зеркало, человека с намыленной щекой, сидящего в кресле, и бегущего парикмахера, чья голова, отделившись от туловища, смотрела с подоконника и иронически усмехалась.

Дядя тоже вспоминал картину и каждый раз говорил:

— Нет, я не повесил бы в своей конторе такую картину. Такая картина не годится для. помещения, где совершаются коммерческие сделки… Объясни мне, мальчик, зачем художнику, если он в своем уме, понадобилось изображать голову отдельно от человека?

— Не знаю.

— А я догадываюсь, но о своей догадке не скажу.

Мы идем в контору. На этот раз дядя, прежде чем выйти из дома, проверил-в кармане ли ключ. Ключ был в кармане, и мы шли не спеша. Дойдя до дома, сложенного из красных кирпичей, дядя остановился.

— Обожди меня, мальчик. Я на минуту забегу в контору, дам распоряжение служащим, посмотрю телеграммы и телефонограммы, а затем я вернусь сюда.

Не спеша, солидно шагая, дядя вошел в кирпичный дом, а я остался на улице.

Ждать мне пришлось долго, и стоять на одном месте вскоре наскучило. Я было уже решил тоже войти в кирпичный дом и подняться во второй этаж, но раздумал. Мне представилось, как слепой стоит на площадке лестницы возле дверей несуществующей конторы с таким видом, словно кого-то ждет.

Наконец дядя вышел. Он шел легко, на этот раз так уверенно, словно к нему вернулось зрение. Он весь сиял, и во рту, рядом с золотой коронкой, дымилась толстая гаванская сигара.

— Извини меня, мальчик. Я немножко задержался. Сделка оказалась удачной. И теперь мы с тобой пойдем в кафе, я тебя угощу мороженым.

3

Мы сидим за столиком у широкого окна. Мне он заказал две порции мороженого, а себе-стакан чаю.

Официант держится почтительно. Он, разумеется, уже догадался, что у моего дяди диета, которую тот не может нарушать даже здесь, в кафе, помня строгие наставления домашнего врача.

Помешивая ложечкой сахар в стакане, дядя достает из кармана деловую телеграмму и снова кладет ее в карман. Во рту его дымится сигара, а-на лице безмятежное выражение, какое бывает у людей, к которым благоволит судьба.

Он говорит мне достаточно громко, чтобы услышали за соседним столиком, и достаточно тихо, чтобы там не подумали, что он это говорит не для меня.

— Когда я жил в Гонолулу, мальчик, в моем бунгало никогда не было душно. Мой бой умел позаботиться обо мне. И все же в середине дня там было очень жарко. Зной-это бич деловых людей, которым некогда прятаться от солнца.

И, подозвав официанта, он попросил его опустить штору.

Мне хочется думать, что слепой действительно когда-то жил в бунгало на одной из нарядных улиц Гонолулу, где изредка еще можно было встретить Джека Лондона в серой стетоновской шляпе с широкими полями и где, пытаясь догнать лакированные автомобили, мелькали ногами рикши, на уличных лотках лежали бананы, похожие на продолговатые желтые груди полуголых туземок.

Слепой рассказывал мне и о туземках, об их больших ртах, которые он любил целовать. От этих больших смеющихся ртов пахло тропическими деревьями и морем.

Я никогда не видел моря, а слепой видел его чужими глазами, но он зато сохранил в своих ушах его шум, а в ноздрях-его щекочущий запах, смешанный с запахом больших цветов и похожих на цветы женщин.

В прошлом у слепого были Гавайские острова и белые паруса яхты, на которой Джек Лондон отправлялся по утрам в море. В настоящем у слепого была контора. А у меня не было ничего, кроме гимназии, еще не успевшей стать единой трудовой школой.

В гимназию я ходил, как сквозь бред, когда душит страх и сердце бьется возле самого горла. Там в классе пребывал Войн, которого боялся даже сам директор. Сын военного чиновника, служившего у атамана Семенова, недавно бросившего семью и бежавшего вместе с белыми в Маньчжурию, Войк для того и послан был из бреда в явь, чтобы сделать ее менее реальной.

По большей части он сидел на своей парте возле глухой стены, но когда он вставал, все в классе менялось: стены надвигались, потолок нависал над головой, в коридоре прибор для гимнастики становился похожим на виселицу, а в оконное стекло билась большая осенняя муха, тоже обезумевшая от страха.