Леонид Панасенко - Залив Недотроги

— Почему вы так рано ушли от нас?

На какой-то миг, показалось, он оставил и меня, и этот берег, полетел в тихий городок, городок цветов и руин, в свой белый дом под зонтами высоких орехов. Наверное, он вошёл и в свою комнату, где скучал на стене портрет Эдгара По.

Воспоминание обожгло Грина болью. Уголки губ опустились, и он ответил, тщательно подбирая слова:

— Вы знаете, я жил возле моря, и всё равно мне с каждым днём всё больше не хватало воздуха. Дурацкая болезнь — я не мог ничего съесть, умирал от голода и не мог даже подкрепиться глотком ветра…. В Зурбагане всё было по-другому. Там я ходил здоровый и сильный, будто тысяча Гераклов. В тавернах знакомые охотно угощали меня вином, а смуглые девушки на улицах дарили быстрые и таинственные взгляды…

Мы медленно шли берегом и молчали. Такое состояние мне даже нравилось: я уже пробовал работать со словом и меня пугало, когда слов вокруг становилось слишком много. Они тогда мгновенно теряли цену и шуршали, будто мусор.

— А что вы, молодой человек, ищете у моря? — поинтересовался Грин.

Я рассказал ему о детдоме, в котором учился, своей работе в газете, о том, что уже напечатал две фантастические новеллы, но недоволен ими и мечтаю теперь написать хотя бы один хороший рассказ.

— О чём? — спросил Грин. — У вас есть сюжет? Вы его видите?

Я покачал головой:

— Нет. Есть пока только желание… Я пробовал. Ничего не получается. Нужна первая фраза. Тревожная и музыкальная. А её нет. Ещё я знаю, что в конце рассказа должна быть опасность, беда. И избавление. Я хочу, чтобы мой читатель облегчённо вздохнул.

— Нужен ключ повествования, — согласился Грин. — Когда я начинал «Недотрогу», никак не мог взять верный тон. Раз сорок начинал… Тут ничего не посоветуешь. Все, кто пишет, знают ошибки предшественников и всё равно повторяют их и мучаются каждый раз заново. Иначе ничего не получится… Одно скажу: чередуйте жизнь. Ныряйте в неё с головой, но затем обязательно отойдите в сторону, найдите укромный уголок и побудьте одни. Пока душа не закончит свою работу.

— Вы будто о живой говорите, — улыбнулся я.

— А как же иначе? — удивился Александр Степанович. — Разум — штука вспомогательная. Будто словарь или энциклопедия. А она — наш главный инструмент.

Грин взглянул на часы.

Я испугался. Вот уйдёт сейчас, и кончится сказка. Всё будет: море, скалы, солнце и брызги, но не станет чуда общения, и мир потеряет половину своего обаяния.

Будто поняв мои мысли, Грин сказал:

— Я здесь прогуливаюсь каждый вечер. Приходите. Вы умеете молчать.

Вернувшись в свою времянку, я сразу же нырнул под одеяло. Но только закрыл глаза, как опять увидел залив Недотроги. «Чем, кстати, не название?» — подумал я во сне. Затем декорации поменялись, и я очутился в редакции молодёжки, где работал уже второй год.

— Грина, говоришь, видел? — переспросил наш завотделом спорта Володя Галий и рассмеялся: — Ну, ты даёшь, старик. Это тебе в Крыму солнце голову напекло. Впрочем, ты же фантаст.

Прислушавшись, не идёт ли по коридору редактор, он деловито предложил:

— Идём ударим по пиву. Что-то репортаж не пишется.

Наверное, я согласился, потому что утром спал очень долго и проснулся только тогда, когда ко мне постучал Кузьма Петрович и сказал, что я просплю «царство небесное».

За ночь море набросало на песок буро-зелёных водорослей. От них остро несло йодом и рыбой. Вдоль воды важно прохаживались чайки, а на горизонте стоял белый пароход.

Я зашёл в сельский магазинчик и теперь возвращался к дому Кузьмы Петровича. На пляже дома отдыха и дальше, на диком, было пустынно. За живой изгородью низкорослых акаций и маслин в дощатых корпусах с верандами начиналась праздная жизнь, когда одни только идут умываться, а другие уже успели позавтракать и спешат кто к морю, а кто по делам в село.

Чтобы запастись продуктами на всю неделю, я решил зайти по дороге ещё и на рынок. Для села он оказался неожиданно большим и уже многолюдным. Правда, покупали пока мало. Шла большая приценка или лучше сказать — рассматривание. Я тоже медленно пошёл вдоль рядов, над которыми пчёлы развешивали нити сладких медовых запахов. Вот виноград. Прямо клубится гроздьями на столах — зеленоватый, жёлтый, с розовым отливом, а рядом синий, почти чёрный. Персики настолько спелые, что, кажется, прижавшись друг к другу, чувствуют, как пульсирует внутри сок. Его там так много, что кольни солнце пушистую щёчку лучом — и плод брызнет, взорвётся на прилавке. А с чем сравнить запах сотен дынь, лежащих в мешках, корзинах, горками на земле?

Будто врач-практикант первого пациента, я долго выстукиваю и выслушиваю огромный арбуз. Понятия не имею, как должен «звучать» спелый, но что-нибудь ведь надо купить. Тем более, что арбуз такой прохладный и важный.

— Вот это встреча! Привет, пресса! — слышу вдруг за спиной знакомый голос.

Земляка зовут Петром, фамилия, кажется, Зайцев. Он кандидат в мастера спорта, заходил несколько раз к Володе Галию. Работает Пётр в облпотребсоюзе, любит прихвастнуть своими «возможностями», но, по-моему, кроме джинсов, которые сейчас на нём, ничего не достал и достать не может. Впрочем, не исключено, что и джинсы куплены у спекулянтов.

Пётр, захлёбываясь от избытка впечатлений, рассказывает, как он «классно» устроился в пансионате, о том, что уже «закадрил» медсестру, которая принимала у него путёвку, вспоминает последние соревнования:

— Я его ка-а-к врежу…

В следующий миг взгляд Петра уходит мимо меня, он напрягается, словно бегун в ожидании выстрела стартового пистолета.

— Есть фрахт, на двоих, — шепчет Пётр и уходит в толпу, будто торпедный катер.

Через минуту он возвращается с двумя девицами. Одна — симпатичная полная блондинка — назвалась Катей, другая, чёрненькая и какая-то лениво-расслабленная, — Светланой.

— Поэт, — со значением представляет меня Пётр. — Два сборника, вечер в Политехническом, бешеные гонорары. Почитательниц таланта принимает только по четвергам.

Он весело подмигивает мне, а я немею от такой бессовестной лжи.

— Не скромничай, старик, — смеётся Пётр. Светлана после такой «информации» начинает просыпаться — разве что только не зевает и не потягивается. Пётр же усиленно заговаривает зубы Кате, показывая тем самым мне, кого из девиц он «зафрахтовал».

— Здесь рядом чудесный пляж, — говорю я, вспомнив заливчик. — Я покажу. И людей там, наверное, немного.

— Клёво! — неизвестно чему радуется Катя.

— Пошли, — командует земляк.

Я не сразу, но всё же нашёл расщелину.

Первым на правах спортсмена и «души компании» в неё втиснулся Зайцев.