Игорь Николаев - 1919

Пройдя вглубь машины, штурман осветил их — тридцать толстых желтых сигар, наполненных аматолом, с заостренными бронированными носами. Бомбардировщик, эта чернобрюхая птица из стали, ели и ясеня, одна несла больше смертоносного груза, чем пара дневных эскадрилий. Тридцать «Супер Н» — все, что смогла дать империя за месяцы подготовки.

Ничтожно мало, если сравнивать с общей численностью авиации на фронтах Великой войны. Невероятно много, если смотреть на боевую нагрузку и знать цену каждого самолета. Ту цену, что измеряется не фунтами, а тяжким трудом тысяч людей и десятками жизней, заплаченных испытателями и неудачливыми экипажами за великий технический прорыв…

Тяжелые бомбардировщики «Супер Н» были той картой Империи, которая еще ни разу не пускалась в ход. Как надеялись многие в Лондоне, эта карта вполне могла стать тем джокером, что закончит, наконец, так затянувшуюся войну.

Пол покосился в сторону соседнего самолета. Его пилот, худощавый майор с крестом ВВС на груди, все еще стоял у своей машины, не спеша занимать место в кабине. Даже на таком расстоянии, в тусклом искусственном освещении было видно, что его взгляд, обычно цепкий, как у бульдога, теперь излучал радостное и нетерпеливое ожидание чуда, как у маленького мальчика в сочельник. Поговаривали, майор добровольно перевелся с командира эскадрильи истребителей, и сам вызвался сбросить «Большую» бомбу. Наверное, далеко пойдет. Быть пилотом одного из тридцати гораздо лучше для карьеры, нежели одним из тысяч истребителей, пусть и сбившим несколько вражеских машин… А может быть, личные счеты… Как же его зовут? Так и не вспомнив, Пол, внезапно разозлившись на себя, снова, уже второй раз за вечер, прогнал ненужные мысли. Теперь следовало думать только о предстоящем полете.

Слева и справа рычало по паре огромных, в сотни «лошадей», моторов, самолет подрагивал мелкой дрожью под их напором, пока что стреноженным умелыми руками экипажа. Сейчас в этом рыке Холману и в самом деле слышались успокаивающие нотки, словно гигантские коты басовито урчали, успокаивая — «все будет хорошо, мы не подведем!».

«Штатный режим», чтоб его…

Старший офицер, возглавлявший отряд, забрался в кабину, закрыл треугольную дверцу, выкрикнул приказ или два, перекрывая рев моторов. Свисток пилота, и колодки убраны. Одна за другой машины, медленно прокатившись по темной траве, отрывались от земли и исчезали в черном небе.

Фосфоресцирующий указатель высоты подобрался к отметке «1000 футов», затем пересек ее. Холман взглянул вверх, на луну. Ночное светило было одновременно и лучшим другом, и злейшим врагом, оно освещало путь и цель, но оно же и позволяло врагам увидеть самолеты. Друг и убийца в единой ипостаси.

Далеко внизу, в лунном свете, лежала мозаика полей, белые ниточки дорог, темнели лоскутки лесов, там и сям виднелись огоньки свечей или ламп в деревенских домах. Здесь еще никто не боялся смерти с ночных небес.

Пол представил разочарование поэтов, если б те узнали, какими удручающе плоскими кажутся с воздуха города, даже такие огромные и прекрасные, как Лондон и Париж. Наверное, и Берлин выглядит не лучше.

Минута шла за минутой, но весь экипаж в полутора милях над землей сидел практически недвижимо. Радист не только не шевелился, но и, кажется, не дышал, каждые полминуты ловя «точки» радиомаяка, стрелки замерли у пулеметов от носовой турели до хвостового гнезда, только руки в меховых перчатках время от времени доворачивали штурвал, да глаза пилота, невидимые за летными очками, переходили от темного горизонта к компасу и обратно.

Ночь.

Люди, которые планировали и организовывали налет, более всего опасались не вражеских истребителей и зениток, а того, что пилоты просто не смогут найти цель. Последние полгода ночные отключения отдельных районов Берлина происходили все чаще — топливный дефицит стискивал горло Рейха костлявой рукой. До полного обесточивания города не доходило, но все когда-нибудь случается в первый раз.

Однако, одного взгляда прямо по курсу хватило, чтобы убедиться — по крайней мере эта опасность сегодня минует их.

Будь это обычный рейд, сейчас Пол аккуратно, стараясь ничего не задеть в кабине, положил бы руки на голову, скрестив ладони на затылке, давая пилоту сигнал заглушить двигатели и беззвучно спланировать к цели. Но для Берлина в этом не было нужды — огромный город лежал перед ними искрящейся россыпью бриллиантов, не снившейся ни одному ювелиру.

Огни улиц, площадей и бульваров лучше любой карты указывали направление на цель, словно и не было больше четырех лет адской войны, тотальной мобилизации и жесткого нормирования.

Как же вы неосторожны, неосторожны и беспечны, подумал Холман.

До сих пор не было видно ни бело-голубых «ножниц» прожекторов, ни сотен красных и зеленых вспышек зенитных снарядов — почти неизменных спутников прежних ночных вылетов. Все, что могло летать, светить или стрелять, немедленно бросалось к фронту далеко на западе или побережью. Немцы действительно не ожидали, что кто-то осмелится нарушить покой их столицы, как делали германские пилоты с вражескими городами уже много месяцев.

Привычка к безнаказанности творит с нацией странные вещи.

Пол ничком лег на лакированные брусья днища кабины, перед квадратным отверстием, прикрытым до поры специальной заслонкой. Не без усилия откинул ее вправо. Ветер взрывной волной ворвался в дыру, жадными пальцами вцепился в лицо, но Пол старался не обращать на него внимания. Вот здесь и пригодились очки, шлем и меховой воротник, но все равно в каждый дюйм незащищенной кожи словно впилось множество острых ледяных иголок.

Прямо перед ним был бомбовый прицел. Справа — небольшой деревянный рычаг, закрепленный на металлическом барабане и пучок гибких тросов Боудена, уходящий к бомбам позади. В эти мгновения Пол забыл обо всем — о том, что он висит над бездной, отделяемый от нее лишь тонкой деревянной перегородкой, что его руки и лицо коченеют, а глаза слезятся от леденящего ветра, что любой снаряд, попавший сейчас в кабину, превратит его в окровавленные лохмотья. Сорвав перчатки, чтобы не мешали, Пол мягкими, почти ласковыми касаниями сигнальной кнопки на приборной доске доворачивал многометровую машину вправо, компенсируя снос ветром. Приникнув к прицелу, штурман дождался, когда бледные светящиеся метки прицела подойдут к Кёнигсплац. Память не подвела, штурману не пришлось доставать детальные рисунки возможных мишеней. Рука легла на рычаг, закоченевшие пальцы почти не чувствовали его и на мгновение Холмана охватил иррациональный страх, что он не сможет, опоздает.