Сергей Абрамов - 06-Новое платье короля (Сборник)

— Держи.

— Что это?

— Сказал же: кое-что на память.

— Куда я это дену? Заберу с собой в Москву?

— Почитаешь на досуге. Потом можешь порвать. Что запомнишь, то запомнишь. Это ответ на твой вопрос: почему Сущий вынужден наказывать смертных.

— Заповеди, что ли?

Кормчий уже допыхтел сигарой, пока они разговаривали, пыхнул напоследок, швырнул окурок в туман. Намусорил на вершине горы Синал. Или где-то там имело место мусорное ведро?..

— Прямо спать тебе не дают твои аналогии!.. — заявил раздражённо. — Я всего лишь Кормчий, Бегун, да и ты нынче — не Моисей. И теперешний Путь твой не сорок лет длился, а много менее… Книга Пути, как и Книга Книг, — это всего лишь книги. Сказки. Мифы. Легенды. Фантазии. Но раз уж ты процитировал одну умную женщину — про море, то я процитирую одного умного мужчину — про книги: «Сказка — ложь, но в ней намёк, добру молодцу — урок…» Как ты объяснишь цитату, Бегун?

— С позиции Чернова или Бегуна?

— Хороший вопрос. Давай с позиции Бегуна, а то позиция Чернова мне скучна: уж больно она приземлённая, зубы ломит.

— Не знаю, Кормчий. Я хоть и Бегун-на-все-времена, как меня называет Книга Пути, но для себя я — просто Бегун. Ну с прописной буквы, только что это даёт?.. Объяснить, говоришь?.. Сказка — ложь, а намёк — это краешек Истины, так?

— Горячо, Бегун.

— А значит, сказки — или книги, что точнее, — пишут знающие, так? Или понимающие?

— Не угадал. Ни те, ни другие. Слышащие. А знающим и понимающим — не до сказок.

— Слышащие? Есть и такие? Тоже вечные?

— Не-е-ет! — Кормчий почему-то был слишком экспансивен в отрицании. — Простые смертные. Но несомненно — добры молодцы, потому что умеют слышать намёки. Ты, я понял, расстроен, что не прочитал Книгу Пути. Не беда. Вернёшься — сядь за компьютер и сочини её сам urbi et orbi: намёков ты набрал — добры молодцы, коли таковые найдутся, мозгами шевелить устанут… — Он встал, показывая, что аудиенция псевдо-Моисея у псевдо-Бога подошла к концу. — Тебе пора. Бегун. Времени тебе на прощание с твоими вефильцами — кот наплакал, а зверь этот… что?.. как ты выражаешься?..

— Скуп на слёзы, — ответил любимым Чернов и тоже встал. Он всё знал про него, этот чёртов Кормчий, неизвестно чем рулящий. — Куда бежать-то?

— А куда ни беги, финиш всегда — в назначенном месте. Или ты до такого вывода здесь не дотумкал?

— Это тоже намёк?

— Это тоже — краешек Истины, Бегун. Помни: всё предопределено в Вечности. Твоё право — корректировать частное. Пользуйся им, вечный.

И исчез. Сразу и целиком, как здесь и полагается.

— А на кой хрен тогда все эти прибамбасы? — неизвестно кого спросил Чернов. Себя и спросил, наверно. — Туман, трубный звук… Он же — не Бог, я тоже — не Моисей, тут он прав, зуб даю…

И услышал из ниоткуда — с небес, наверно? — знакомый голос:

— Уж очень тебе хотелось сказку сделать былью. Я и помог, как сумел. Не обижайся, Бегун, держи хвост морковкой. Всё будет, как должно быть…

Тихо было кругом — как на кладбище. Чернов сунул сложенный вчетверо листок в карман, пришитый изнутри рубахи на груди, и споро пошустрил вниз. Полагал: его ждали.

Глава двадцать восьмая

ИТОГ

К утру в Вефиль вернулся Кармель из Асора, а с ним прибыло посольство царя Базара, состоящее из двух всадников, один из коих был стар, седобород и преисполнен уважения к самому себе, а второй, напротив, — молод, безус и безбород и преисполнен восторгом от того, что видит собственными глазами город-легенду, что может потрогать (Кармель обещал) собственными руками тоже легендарную, пропавшую и вновь обретшую своё место Книгу Путей, что — не исключено! — успеет познакомиться (Кармель протрепался) с самим Бегуном — прежде чем тот уйдёт в свой следующий Путь.

Как ни забавно, молодой и восторженный оказался начальником, то есть полномочным представителем царя Базара в Вефиле, а старый и гордый — его помощником. Они не собирались селиться в Вефиле навсегда: неделя-другая, вряд ли дольше. Надо выслушать и зафиксировать для царя историю города-странника, насладиться чеканными строками из Книги. Надо переписать население Вефиля, отметить всех, кто жил в нём и умер с тех пор, как город исчез с земли Гананской — канцелярская служба в здешних местах поставлена была отменно, деятели из Сокольнического РЭУ могли бы поучиться у коллег. Кармель определил их на временный постой в своём доме, а сам решил перебраться в дом к горшечнику Моше.

Чернов не стал интересоваться, куда лично он денется из дома Кармеля с появлением высоких чиновников. Кармель поспешил объяснить ему ситуацию с непосредственностью ребёнка:

— Им же надо где-то жить, пока они станут писать свои свитки, а ты всё равно уходишь… Ведь уходишь, Бегун, да?

— Ухожу, — согласился Чернов.

Он отлично, хотя и не без грусти, осознавал собственную теперешнюю ненужность вефильцам: мавр сделал своё дело, мавру пора сматывать удочки и освобождать жилплощадь. Да и если честно: часто ли он общался с народом? Часто ли беседовал, пил вино, работал?.. Увы, нет. Всё его общение — в коротких, несколько фраз, разговорах, бессловесных проходах по улочкам, ну вот ещё в «субботнике» по уборке улиц, разбитых смерчем, участвовал… Да, ещё лечил он их от непонятной эпидемии, но это тоже — не общение… И в итоге: кто он для них? А так — некто, сошедший с картины в Храме. Даже не совсем человек — оживший миф-функция…

Он хотел уйти, но тянул, потому что страшился не самого ухода (бег в никуда, вход в Сдвиг — привычно…), а его результата: куда попадёт. Он страшился оказаться не в любимых Сокольниках, а в каком-нибудь тридевятом царстве, тридесятом, естественно, государстве, куда зашлёт его нелёгкая в лице Сущего. Впрочем, формулировка сия всего лишь — фигура речи: вряд ли у Него есть лицо…

Кармель своим возвращением с послами поставил точку в колебаниях Чернова. Впрочем, раз уж колебания, то не точка, конечно, а некая фиксация в положении более-менее устойчивого равновесия или покоя: нечего ждать, ничего не убудет и не прибудет, а жить в Вефиле негде. Как сказали бы современники и соплеменники Чернова: нечего ловить.

Они сидели с Кармелем в Храме — аккурат под портретом Бегуна и напротив саркофага с десятью птицами на каменном боку. Не пили и не ели: в Храме это не полагалось. Просто сидели на двух каменных скамьях друг против друга и молчали. Каждый — о своём. Чернов молчал, если позволено так выразиться, о том, что он теряет. По сути — навсегда теряет, поскольку вечная жизнь Бегуна никак не коррелировалась со смертным бытием Чернова. Вот он вернётся, допустим, домой, и что останется от пережитого? Вдрызг заношенный рибоковский костюмчик и потерявшие товарный вид кроссовки? Так и это ещё предстоит объяснить самому себе; память, оставшаяся в Вечности, не подскажет лингвисту и спортсмену, где и когда он успел так завозить одежонку. И другое: сколько времени пролетит в его, Чернова, мире? Час? День? Год?.. Как он объяснит своё отсутствие опять же себе, не говоря уж о близких и дальних?.. В принципе, может возникнуть немало поводов, чтоб усомниться в психическом здоровье лингвиста и бегуна. Лучший диагноз — амнезия. А на философо-исторический вопрос: «Где шлялся, убогий, пока в амнезию не впал?» — отвечать будет некому. Органы правопорядка вряд ли захотят загружать себя поисками ответа…