Юрий Иваниченко - В краю родном, в земле чужой

- Быдло! Хлоп! Псякрев! - закричал Болеслав и, едва переведя дыхание, бросился в атаку.

Ярость сшибающихся всадников, божественная ярость мужеубийц-героев у стен Илиона, ярость берсеркеров в двурогих шлемах; священная ярость витязей, защищающих от набега родной очаг... Но в дуэли расклад меняется, и ярость может спасти - а может и сравнять шансы, а может и разбиться о ледяную собранность и решимость опытного бойца.

Никогда из доброй сотни сабельных поединков судьба не посылала Рубану противника сильнее; наверное, не хотела досрочно прерывать жизнь казака. Но сейчас - шансы уравнялись со вспышкой Болеславовой ярости, и хотя два мальпаре окрасили казацкой кровью бедро и предплечье, Рубан контролировал бой.

Удары следовали один за другим, сильные, сокрушительные, злые, недостаточно простые, не увязанные в каскады, так что Рубан успевал сначала просто парировать, а затем, трижды, отвечать резкими и короткими, без замаха, ударами по предплечью и касательно, самым кончиком сабли, вниз по груди.

Кодебский отпрянул, схватился левой рукой за грудь и опять выругался; и в этот момент Рубан, полушагом сократив дистанцию, повторил свой первый эффективный удар: показ в пятую с переводом на правый бок. Но ударил чуть-чуть медленнее, чуть демонстративнее, так что Болеслав, оборвав проклятие, только показал подъем клинка в пятую и тут же по дуге крутнул гарду вниз-вправо, принимая паре в третьей позиции. И - сразу же, автоматично, бросил клинок вперед, в прямой рипост, но Рубан кругом-три перехватил и удержал саблю в оппозиции; оба рванулись вперед, но Рубан - только корпусом, а рука, будто обретя самостоятельность, отстала. И прежде чем Кодебский среагировал, прежде чем осознал, что его сабля, выйдя из оппозиции, окажется в пустом пространстве за спиною противника, клинок Рубана скользнул вдоль руки Болеслава на выигранные полметра и рассек стройную шею.

Еще пару секунд ни секунданты, ни, кажется, сам Кодебский не понимали, что все закончено: Рубан, отступая, парировал пять ударов, и только шестой пал в пустоту и угас.

Кодебский выпустил саблю и со странным мычанием схватился обеими руками за шею, будто пытаясь зажать рассеченную сонную артерию. Но кровь толчками выбиралась сквозь пальцы, и как много ее было, крови.

Раскачиваясь все сильнее, Кодебский стоял, уставя темные, без зрачков, страшные глаза на Дмитрия Алексеевича, а потом обмяк и свалился на руки секундантов.

Подбежали и свои. Артамонов, сосед, набросил на подрагивающие от напряжения плечи теплую волчью шубу, что-то говорили, со страхом - а может, и жалостью, - поглядывая на коченеющего меж склоненными однополчанами гусара, и с тревожным изумлением - на Рубана.

А он стоял, крепко стиснув зубы и рукоять, пока рядом, в трех шагах, не затихла агония посланца темных сил, а может, просто жертвы; потом отбросил навсегда - окровавленную саблю, повернулся и пошел по заснеженной тропинке туда, где над перелеском подымался прозрачный дымок родного очага.

У ворот усадьбы остановился, оправил шубу, вытер снегом лицо и руки, и вошел в дом, еще не зная, что первым его встретит Саша и, округлив глаза, спросит:

- Папа, а почему у вас голова такая белая?

ГЛАВА 11

- Не плачь, маленькая, не плачь, - Вадим прямо с порога услышал Танин плач и теперь ласкаво, как маленького ребенка, как собственную обиженную дочь, гладил ее по вздрагивающим плечам.

Поглаживал, обнимал - и впервые за время их связи ощущал, что ни прикосновение Таниного тела, ни тепло ее дыхания, ни запах волос не вызывают желания... Умопомрачительного жаркого желания, нежной страсти, возгоревшейся в первые дни знакомства.

И становилось от этого ощущения неуютно и горько, словно ни за что, походя, случайно обидел заплутавшего меж чужих людей ребенка.

Сдерживая слезы, Таня дрожащим, срывающимся голосом выговорила:

- Я погибла. Мне даже некуда пойти. Он меня из-под земли достанет. Ты не знаешь: если он сейчас отпустил - значит, сделает еще хуже...

- Не с тобой, - горько признал Вадим, понимая, что на этот раз не ошибается. - Но тебе пока лучше спрятаться...

- Где? Домой я не могу, у тебя тоже не останусь, а думаешь, он ту квартиру не найдет?

- Сначала Александр Григорьевич найдет меня... если, конечно, действительно он все понял. Таня спросила, не поднимая головы:

- Думаешь, мне легче будет, если одного тебя убьет? Лучше уж вместе - и сразу. Нет у меня никого на свете - ни помянуть, ни заплакать... - и Таня, представив собственную, неухоженную могилку где-то на дальнем кладбище, всхлипнула еще раз.

А потом добавила нелогично:

- Хотя бы скорее, что ли.

Вадим положил руку, мягкую, беспомощную руку на Танины локоны, чуть потрепал, утешая - то ли ее, то ли себя самого:

- В ближайшую неделю ему будет не до нас. При любом раскладе. А там... Может, перегорит. Отпустил же нас из этого колодца.

Таня, совсем как ребенок, потянула его руку, спрятала горячее, мокрое лицо в ладонь - а чуть позже сказала, уже совсем по-взрослому:

- Он - прав. А мы перед ним - виноваты.

- Мы были точно так же правы и виноваты год назад, - Вадим перебрался в кресло и закурил.

- Год, и полгода назад никто не знал, - с нажимом сказала Таня и тоже потянулась за сигаретой, - а когда неизвестно, когда никто не знает, этого вроде как нет. Мы с тобою любили друг друга - и это касалось только нас. А ему я была хорошей женою, насколько из меня получается. Может, не очень хорошей, но его устраивало. И никого две жизни не мучали. Не было никакой измены, понимаешь? А теперь все по-другому...

- Верующие считают, что бог видит самые тайные поступки и ведает самые тайные помыслы.

- Но ты-то не верующий, - отозвалась Таня из полутемной комнаты.

- Увы, - признал Вадим, - и это жаль. Он подождал ответа. Таня молча курила.

Заполняя сосущую тишину, только подчеркнутую шумом поздних авто на проспекте, Вадим продолжил:

- Жаль. Потому что мне и в самом деле хотелось бы знать, что есть мера и цена любому нашему действию и мысли. Чтобы с каждой мыслью нечто изменялось вокруг... Мистики считают, что над каждой страной конденсируются эфирные облака, эгрегоры, средоточия уже состоявшихся человеческих мыслей. И какие преобладающие мысли у миллионов, таков их эгрегор: светлый или темный, добрый или хищный, а сам по себе он изначально разумен - высшее бытие, квинтэссенция разума... И может действовать разумно, может вызывать у людей нужные мысли, подталкивать к нужным поступкам...

Вадим говорил спокойно и убедительно, - объяснял, уговаривал, как всегда. Почти всегда. Сколько раз так и происходило: он рассказывал, убеждая, и постепенно стиралось непонимание, неприятие, внутреннее сопротивление. Он уговаривал аудиторию - хоть одного, хоть десяток слушателей. Уговаривал и сам себя.