Роберт Хайнлайн - Имею скафандр, готов путешествовать

— Сможем!

— Как? Это Луна, забыла? Воздуха нет. У тебя есть скафандр для нее?

— Но… — она чуть опешила. Но не надолго. Вскочила и сказала: — Ты как хочешь, а я пойду ее искать. На! — и бросила мне банку с пайком.

Мне бы ее скрутить. Но так уж я воспитан — мне с детства внушали, что женщину бить не следует, как бы она этого ни заслуживала. Так что пока я метался между позывами разума и издержками воспитания, Чибис улизнула вместе с удобным случаем. Я только беспомощно застонал.

Но тут запахло чем-то фантастически вкусным. Ведь у меня в руках была банка с консервами. То есть, вернее сказать, с тушеной подметкой в сером соусе, но запах… амброзия!

Половину Чибис уже съела; я доедал остатки, рассматривая то, что она нашла. Моток нейлонового шнура я с радостью положил к баллонам; у Оскара на поясе есть футов 50 бельевой веревки, но запас карман не тянет. Так… геологический молоток, его я прихватил, две батарейки — пойдут на фары, и так, прочую мелочь.

А так — хоть какой-то интерес представляли разве что правительственный «Предварительный Селенологический Отчет», рекламный проспект урановых рудников и просроченные водительские права штата Юта на имя Тимоти Джонсона — но с фотографии смотрело подлое лицо Жирняги. Интересно, конечно, но сейчас не до лишнего багажа.

Из мебели в комнате были две кровати, выгнутых по форме тела и глубоко продавленных. Я смекнул, что Тощий и Жирный спасались в них от перегрузок.

Подобрав остатки соуса пальцем, я напился, вымыл руки, не жалея воды (пусть эта парочка сдохнет от жажды!), собрал добычу и двинулся к комнате со скафандрами.

Там я увидел Чибис. Она тащила лом и вся светилась от счастья.

— Я нашла ее!

— Где?

— Пошли! Я не могу открыть. Сил не хватает.

Я положил барахло у скафандров и пошел за ней. Она остановилась у дальних дверей, до которых я со своим вандализмом еще не добрался.

— Здесь!

Я глянул, вслушался.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю! Открывай!

Я пожал плечами и приступил к делу. Панель звучно отлетела.

Посреди комнаты на полу скорчилось существо.

Не поручусь, его я видел прошлой ночью на выгоне или нет. Смеркалось, обстановка была совсем другая, да и долго разглядывать мне не дали. Но Чибис не сомневалась. С радостным визгом она бросилась вперед, и они покатились по полу, как играющие котята.

Чибис все визжала, более или менее по-английски. Мамми тоже, только не по-английски. Я не удивился бы, услышав от нее английскую речь, в конце-то концов и сколопендер изъяснялся по-нашему, да и Чибис упоминала, что Мамми ей о чем-то рассказывала. Но это было не то.

Вам приходилось слышать пересмешника? Он то высвистывает песенку, то галдит весело, славя Господа. Бесконечно разнообразные трели пересмешника — вот на что была похоже речь Мамми.

В конце концов они угомонились, и Чибис сказала:

— Мамми, я так счастлива!

Существо что-то пропело. Чибис ответила:

— Ой, какая я невежа. Мамми, это Кип, мой дорогой друг.

Мамми пропела мне:

…и я понял.

Она сказала: «Очень рада познакомиться с тобой, Кип».

Она говорила не словами. Но так ясно, словно по-английски. Это не было полушутливым самообманом, вроде моих разговоров с Оскаром или Чибисовых — с Мадам Помпадур. Когда я общаюсь с Оскаром, я говорю за обоих; это просто мое сознание разговаривает с подсознанием или что-то вроде того. Но тут было совсем по-другому.

Мамми пела, а я все понимал.

Поразительно, но я не испытывал недоверия. Когда глядишь на радугу, не думаешь о законах оптики. Просто видишь ее в небе.

Нужно быть идиотом, чтобы не понять, когда Мамми говорит именно с тобой. Если она обращалась только к Чибис, я слышал птичий щебет; но когда реплика предназначалась мне, я понимал все.

Называйте это телепатией, если угодно, хоть это вроде бы не то, что понимают под этим словом в университете Дьюка.{23} Я не читал ее мысли. И не думаю, что она читала мои. Мы просто разговаривали.

Но хоть я и был поражен, я не забывал о приличиях. Я чувствовал себя так же, как если бы мама представляла меня какой-нибудь старой леди. Так что я поклонился и сказал:

— Мы счастливы, что нашли вас, Мамми.

Это была простая, голая правда. Я понял, понял безо всяких объяснений, что толкало Чибис упрямо искать ее, невзирая на риск вновь попасть в плен — та сущность, что и делала ее «Мамочкой».

У Чибис есть привычка приклеить хлесткое имечко и не всегда к месту. Но в случае Мамми не поспоришь. Мамочка была «Мамочкой», потому что именно ей она и была. От нее исходило счастье, тепло и безопасность. Примерно как если с ободранной коленкой придешь домой, хныча, а мама поцелует ссадину, намажет ее зеленкой, и все пройдет. Таковы некоторые медсестры, учителя… и не все мамы, к сожалению.

Но от Мамми это исходило так, что я даже перестал беспокоиться насчет сколопендеров. Она с нами, поэтому все будет хорошо. Разумом я понимал, что она так же уязвима, как и мы, — я ведь видел, как ее сбили с ног. Она была меньше и слабее меня, не могла вести корабль, как Чибис. Но это не имело значения.

Мне хотелось усесться ей на колени. Но она была так мала, да и коленей у нее не было, так что я бы с радостью усадил на колени ее.

Я чаще говорю об отце, но это не значит, что мама не так важна. Папа проявляет активность, мама ждет; папа говорит, мама молчит. Но умри она — и зачахнет папа, как выкорчеванное дерево. Она — основа нашего мира.

Мамми действовала на меня как мама, только к маме-то я привык. А теперь, далеко от дома, получил мамину поддержку — неожиданно и в нужную минуту.

Чибис торжествовала:

— Теперь мы можем идти, Кип. Пойдем скорее!

Мамми пропела:

«А куда, детки?»

— На станцию Томбо, Мамми. Там нам помогут.

Мамми печально моргнула. Глаза у нее были огромные, как у лемура, мягкие и сострадающие, но приматом она не была — она вообще была не нашим, не земным существом… Чудесные глаза и нежный, беззащитный, музыкальный рот. Она была даже меньше Чибис, с совсем маленькими шестипалыми ручками. Каждый палец мог противостоять остальным — как наш большой палец. Ее тело трудно описать, оно все время меняло форму, но ей как раз такое и подходило.

На ней не было одежды, но это не ощущалось; ее покрывал мягкий, гладкий мех, лоснящийся и красивый, как у шиншиллы. Сперва мне показалось, что на ней нет никаких украшений, но потом я заметил сверкающий треугольник с двойной спиралью в каждом углу. Не знаю уж, каким образом он на ней держался.