Виктор Колупаев - Жилплощадь для фантаста

- Ладно... Ужинать будем... А те, что сегодня вселяются, они взаправду квартиры получили? Ну, не произойдет так, что это им только приснилось или пошутил кто над ними?

- Нет, уж мой Федор, сын Михайлов, так зло шутить не станет. Он все сто раз обдумывает, прежде чем сделает.

- А Геннадия-то Михайловича, говорят, с должности Главного распорядителя снимают...

- Так уж и снимают! Да кто его снимет? Может, на повышение переводят?.

- А может, и на повышение. Только, говорят, у нас теперь новый Главный распорядитель будет.

- Это не нам решать.

- Знаю, что не нам. Я ведь о том, что слышала... Режь-ка хлеб.

Нарезав хлеб, я расставил три тарелки, солонку, перечницу, разложил вилки, ложки. Обедать в нашей кухоньке вчетвером не представлялось возможным даже в принципе. А Пелагее Матвеевне, восьми пудов весом, сюда и войти-то было трудно. Она ела или в комнате, или после нас. И мне из-за этого всегда было ужасно стыдно, словно я нарочно унижал старуху.

- Иди зови Ольку, - сказал Валентина.

Я шагнул в комнату, остановился у косяка и сначала взглянул, что там делается на экране телевизора. Какой-то ученый рисовал на доске формулы. Теща меня не видела. Вернее, не слышала, так как Олька в это время раз за разом повторяла какое-то трудное место.

- Ты, Оля, так бурчишь или чего-нибудь играешь? - спросила Пелагея Матвеевна.

Это был стандартный вопрос. И задавала его старуха не со зла или желания причинить внучке неприятность. Не понимала она и, наверное, совершенно искренне хотела понять, просто так бурчит на пианино внучка или играет что-нибудь правильное.

Олька хлопнула крышкой пианино и резко встала.

- Да играй, мне-то что, - сказала Пелагея Матвеевна.

Но играть уже было нельзя. Этот вечный эффект "публичности", невозможность уединиться, побыть одному, заняться интересным, любимым делом, зная, что никто не смотрит тебе в спину.

- Оля, пошли есть, - сказал я.

- Сейчас, - через силу ответила дочь, но сначала пошла в ванную умываться. Я знал, что Ольга будет долго плескать в лицо холодной водой, прежде чем выйдет оттуда.

Здесь нужно было вечно сдерживаться. На себя я давно махнул рукой, тещу во внимание не принимал, считал, что Валентина живет в одной квартире все-таки со своей матерью и ей от этого легче, а Ольгу старался всячески ограждать от тягостных эффектов тесноты. Не заходил в комнату, если к дочери являлись подруги; вслух в присутствии Пелагеи Матвеевны просил Ольгу поиграть на пианино, этим как бы беря ответственность на себя; провел динамик от магнитофона в маленькую комнату, чтобы его можно было включать, не мешая бабушке. Какие же все это были мелочи, потуги, самообман. Я чувствовал, чувствовал, как что-то рвалось в душе, подгонял время, надеясь на перемены к лучшему, не верил в них и писал. Писательство стало для меня единственной отдушиной в нормальной на первый взгляд жизни.

- Мама, ты сейчас будешь есть или потом? - спросила Валентина.

- Да потом, ладно уж, - ответила Пелагея Матвеевна.

Я включил у телевизора звук. Хоть и ничего не понимала в этих передачах Пелагея Матвеевна, но звуки человеческого голоса убаюкивали ее, успокаивали. Она всегда любила разговоры. А музыка, эстрадная или симфоническая, раздражала ее.

Эти ужины втроем, когда дверь кухни прикрыта, я любил. Получался какой-то семейный круг, где можно рассказать о своих радостях и неудачах, зная, что все примут близко к сердцу, но никто не будет особенно охать и внешне расстраиваться. Здесь все переходило в какую-то шутку, минуя этап тягостных переживаний. И беды уже не казались такими страшными, а удачи сверхудачами. Одно выражение: "Ну, ты даешь, папаня!" или: "Да брось ты об этом думать, Федор" снимало, хотя и не до конца, нервное напряжение.

- Отец-то опять своими рассказами кашу заварил, - сказала Валентина.

- Влюбил кого-нибудь друг в друга? - спросила дочь.

- Да нет, стареет он. Про любовь пишет все меньше и меньше.

- Ничего я не старею. Просто, кроме любви, в жизни есть еще очень многое.

- А что ты опять натворил, папаня?

- Да ничего особенного, во-первых. А во-вторых, если что и было, то это Федор, сын Михайлов.

- А! - воскликнула Ольга. - Ты говорил, что у нас был какой-то предок. У Юрия Долгорукого или Петра Первого...

- Во времена Ивана Грозного.

- Все равно. Дом, что ли, заселил?

- Вот напечатают если, тогда и почитаете. Только это, наверное, будет не скоро. Если вообще будет...

- Что-то тебя и в журналах давно не публиковали, - сказала Валентина.

- Опубликуют еще. Бумаги, сама знаешь, мало... А что нового в школе?

В школе, в отличие от всего другого мира, интересные новости были всегда. После новостей пошли анекдоты, планы на завтра. Но тут в квартиру кто-то позвонил. Ольга открыла дверь. К жене пришли подруги, но без мужей. А я подумал, что нужно сходить в гости к Афиногену.

10

Афиноген жил в деревянном бараке, где занимал с семьей две комнаты, в одной из которых была отгорожена кухонька. Комнаты были большие, каждая метров в двадцать квадратных.

Двое детей поздоровались со мной и юркнули во вторую комнату. Афиноген что-то мастерил на кухонном столе, но сразу же все бросил, встал, протянул широкую ладонь.

- Проходи, Федор Михайлович, гостем будешь!

- Я отвлек тебя от дела?

- Какое у меня может быть дело? Так... К выходу на пенсию готовлюсь.

- Выгонишь тебя на пенсию! Да и рановато еще.

- Все равно придется. Вот и начал. Шучу, конечно. К другому готовлюсь. Письмо прислали, что какая то комиссия из Марградского отделения Академии наук собирается ко мне в гости.

- Это по поводу нуль-упаковки?

- Не совсем... Да только что толку, если они все заранее не верят. Готовлюсь вот. Да только одному мне не справиться. Помощь нужна. Человек надежный нужен. Тебя, Федор Михайлович, хочу просить.

- Да что меня просить. Я согласен. Справлюсь ли только с помощью-то? Да и что нужно делать?

- А сделать нужно вот что... Веру им свою показать... убежденность. Ты вот в макет моего универмана-то продолжаешь верить?

- При чем тут вера? Тут знание.

- Значит, все-таки до сих пор убежден, что был такое явление нуль-упаковка?

- Я уже не одной комиссии это докладывал. Но могу и еще.

- Вот и хорошо! - обрадовался Афиноген. Даже руки потер от удовольствия. -Это я тут по хозяйству. А мастерская у меня, знаешь, в сарае. Великое дело - сарай! И все-то в нем можно сделать. А в этих пятиэтажках и из квартиры-то не высунешься. Да не возражай, не возражай. Я не против твоих благоустроенных. Я только говорю, что сарай необходимость. Малюю вот там. Стучу. Пилю. И никому не мешаю. Так что, Федор Михайлович... А у тебя все без изменений?

- Нормально у меня все.