Роберт Силверберг - Ночные крылья. Человек в лабиринте. Полет лошади

Ознакомительный фрагмент

И пока мы шли к Парришу ранней весной, весь его двор состоял из одного человека — меня. По его желанию я развлекал его историями о своих странствиях; я старался помочь ему преодолеть чувство горького разочарования. Взамен я получал лишь уверенность в том, что у меня будет еда. Ведь никто не может отказать Пилигриму в пище. И в каждом селении на нашем долгом пути мы останавливались в гостиницах, где его кормили и, как его спутнику, кое-что перепадало и мне. Как-то раз, в самом начале нашего пути, он по привычке высокомерно сказал хозяину гостиницы:

— Смотри, чтоб моего слугу тоже накормили.

Слепой Принц не мог видеть взгляда, полного изумленного сомнения, — зачем это Пилигриму слуга? — Но я улыбнулся хозяину, подмигнул ему и многозначительно постучал себя пальцем по лбу. Он понял меня, и уже без лишних слов накормил нас обоих. Потом я, конечно, объяснил Принцу его ошибку, и с тех пор он уже говорил обо мне, как о своем спутнике. И все же я понимал, что для него я всего лишь слуга.

Погода была ясная. В Эйропе становилось все теплее. У дороги зеленели тонкие ивы и стройные тополя, но больше всего здесь было раскидистых звездных деревьев, которые были посажены в чудесное время Второго Цикла, и их голубоватые узкие и длинные листья выстояли Эйропскую зиму. И птицы уже возвращались, перезимовав в Африкии. Их оперение переливалось в воздухе, и они щебетали, обсуждая между собой перемены в этом мире.

— Они издеваются надо мной, — сказал однажды на рассвете Принц. — Они напевают мне свои мелодии, но бросают мне вызов, потому что я не могу видеть их яркое оперение!

Да, ему было нелегко. У него, кто имел так много и все это потерял, были основания жаловаться на белый свет. Для меня поражение Земли означало только необходимость сменить привычки. Остальное было по-старому: мне больше не нужно было заниматься Наблюдениями, но я по-прежнему странствовал по белому свету один. Я и сейчас был один, хотя рядом со мной был спутник.

Мне было интересно, догадывался ли Принц, почему его ослепили. Объяснил ли Гормон Принцу в момент своего триумфа, что он потерял глаза всего-то навсего из-за женщины.

«Ты завладел Эвлуэлой, — мог бы сказать Гормон. — Ты увидел маленькую Воздухоплавательницу и решил поразвлечься. И ты сказал: а ну-ка, девочка, прыгай ко мне в постель. Тебе и в голову не пришло, что она личность. Тебе и в голову не пришло, что она может предпочесть кого-то другого. Ты думал о ней так, как мог думать Принц Рама — властелин. Получай же, Принц»… — И два выпрямленных и растопыренных пальца, как две стрелы, вонзаются в его глаза.

Но я так и не осмелился ни о чем спросить Принца. Во мне еще жил благоговейный страх перед этим павшим монархом. И я не смел проникать в его тайны, затевать беседу о его несчастьях, как с обыкновенным спутником. Я отвечал, когда со мной заговаривали. Я начинал беседу, когда мне подавали знак. Все остальное время я молчал, как послушный вассал в присутствии господина.

И каждый день хоть что-то напоминало нам о том, что Принц Рама уже не был властелином в своих владениях.

Над головой пролетали Завоеватели — иногда в воздушных кораблях, напоминающих колесницы, иногда вообще без них, за счет собственной энергии. Их было много в небе. Они будто проводили инвентаризацию теперь уже своих собственных владений. Их тени мелькали над нами, как мгновенные затмения. Я смотрел в небо, чтобы разглядеть новых хозяев и, как ни странно, я чувствовал не гнев, а только облегчение, что такое долгое бдение на Страже Земли закончилось. У Принца были совсем другие ощущения. Он, казалось, видел, когда над нами пролетали Завоеватели и сжимал кулаки, и хмурился, и шептал проклятия. Может быть, у него есть оптические нервы, которые фиксируют движение теней? Или, может быть, другие его чувства настолько обострены теперь, что он может слушать почти бесшумное жужжание воздушного флота и ощущать запах кожи парящих в небе Завоевателей? Я не спрашивал. Я старался почти ничего не спрашивать.

Иногда по ночам, когда он думал, что я сплю, я слышал его рыдания. Мне было очень жаль его в эти минуты. Ведь он слишком рано потерял все, что имел. В эти минуты, когда над миром царила тьма, я понял, что он и рыдает-то не как обычный человек, а как-то с вызовом, сердито подвывая. Но все же он рыдал.

Временами мне казалось, что он принял свои потери, как неизбежность, и просто стоически переносит это. С отрешенным видом он делал быстрые короткие шажки, и каждый такой шаг уводил его все дальше от великого города Рама и приближал к Парришу. Иногда же мне казалось, что за бронзовой решеткой маски скрывалась раненая душа. А бывало, что его сдерживаемая ярость впивалась в меня жалящими змеиными укусами. Он издевался над тем, что я стар, что у меня невысокий ранг, что жизнь моя теперь бесцельна, теперь, когда произошло Вторжение, в ожидании которого я вел свои долгие Наблюдения. А то он начинал играть со мной, как кошка с мышкой.

— Скажи мне твое имя, Наблюдатель.

— Но это запрещено, Ваше Высочество.

— Старые законы уже не действуют. Ну же, нам еще долгие месяцы странствовать вместе, ну что, мне тебя так и называть все время — Наблюдатель?

— Но это обычай моего союза.

— А мой обычай, — сказал он, — отдавать приказания, которым подчиняются. Твое имя!

— Даже союзу Правителей не пристало требовать имя Наблюдателя без веских оснований и письменного разрешения главы союза!

Он сплюнул.

— Шакал, ты бросаешь мне вызов, когда я в таком положении! Если бы мы сейчас были в моем дворце, ты бы не осмелился ослушаться!

— В Вашем дворце, Ваше Высочество, вы бы не предъявили мне такого несправедливого требования перед лицом двора. У Правителей тоже есть обязательства, и одно из них — уважать законы других союзов.

— Он мне еще читает мораль, — сказал Принц. В раздражении он опустился на обочину. Потом лег на спину и растянулся на склоне, покрытом густой травой, дотянулся рукой до звездного дерева и оборвал листья с одной из веток, сжал их в руке так, что они, должно быть, впились ему в ладонь. Я стоял возле него. Мимо прогрохотала машина, первая, которую мы встретили в это утро на пустынной дороге. В ней сидели Завоеватели. Кто-то из них помахал нам. Через некоторое время Принц произнес как бы извиняющимся, почти подобострастным голосом:

— Меня зовут Энрик. А теперь назови свое имя.

— Прошу простить меня, Ваше Высочество, но…

— Но теперь ты знаешь мое имя! А ведь мне, так же как и тебе, запрещено его называть!

— Но я у вас его не спрашивал, — сказал я твердо.

Я так и не назвал своего имени. Конечно, это была небольшая победа — не назвать свое имя Принцу, который был лишен власти. Но он заставил меня платить за это непослушание, отыскивая самые мелочные поводы для мести. Он придирался ко мне, досаждал мне, дразнил, проклинал и поносил меня. Он с презрением говорил о моем союзе. Он требовал от меня лакейских услуг. Я смазывал его металлическую маску, я закладывал мазь в его глазницы; я делал многое другое, о чем унизительно даже, вспоминать. Так мы и брели по дороге в Парриш, пустой старик и опустошенный юноша, ненавидя друг друга; два странника, связанные необходимостью и долгом.