Михаил Михеев - Рассказы

Полянский молчал. Опустил глаза на цветок ромашки, который все еще держал в руке. Закрутил его в пальцах — лепестки цветка слились в белый мерцающий круг. Пальцы были тонкие, слабенькие, как у ребенка, казалось, им не переломить и спички…

Вдруг ромашка выскользнула из его руки и повисла в воздухе, прямо перед моим лицом. Она висела так несколько секунд — я видел ее ясно и отчетливо, желтую пушистую шапочку и веер белых лучиков вокруг. Потом она очутилась в боковом кармашке моего пиджака.

Я потрогал ее. Да, это была настоящая ромашка…

— Пойдемте со мной, — сказал Полянский. — Я живу здесь, неподалеку, в дачном поселке.

Мы вышли на опушку леса, к одинокой дачке с голубыми ставнями за дощатым, потемневшим от времени забором. На воротах — новенькая железная табличка с собачьей мордой и предупреждающей надписью.

Полянский открыл калитку.

— Собаки нет, — пояснил он. — Повесил, чтобы попусту не лезли. Не люблю.

На поленнице возле стены сидел здоровенный лохматый кот. Он доверчиво поднялся навстречу, очевидно, рассчитывая на какое-то внимание с нашей стороны. Полянский взглянул на него, и кот исчез, будто его ветром сдуло. Только на белой коре березового полена остались царапины от когтей.

— Кошек тоже не люблю, — сказал Полянский.

Он вытащил из кармана за веревочку ключ, отпер висячий замок на дверях. Через темные сени мы прошли в комнату.

Я огляделся с естественным любопытством.

Жилище волшебника украшала самая обыкновенная разностильная мебель. На круглом, когда-то полированном, столе лежали книги. Большая груда книг была свалена в углу, прямо на полу. Возле узенькой неудобной тахты, застеленной старым плюшевым покрывалом, стояла здоровенная, похоже двухпудовая, гиря.

Гиря привлекла мое внимание. Полянский вряд ли смог вы поднять ее с полу. Руками бы не смог…

И мне опять стало не по себе.

— Садитесь, — пригласил Полянский,

Откуда-то в его руках появилась початая бутылка коньяку и два серебряных старинных стаканчика. Он сдвинул книги на столе — некоторые упали на пол — и поставил на освободившееся место тарелку с печеньем.

— Извините за угощение. Обедаю в городе. Конечно, если бы я знал…

Я сел на стул и поднял с полу упавшую книгу. Это оказалось «Учение йогов» — старое шанхайское издание на английском языке.

Полянский сел против меня. Бутылка с коньяком, заткнутая белой пластмассовой пробкой, стояла на середине стола. Полянский навалился локтями на стол и пристально уставился на бутылку. Она закачалась из стороны в сторону. Мне вспомнился Пацюк из повести Гоголя. Я тайком щипнул себя за руку.

Нет, все это было наяву.

Полянский перевел взгляд с бутылки на меня, по лицу будто пахнуло ветром. Я невольно прищурился. Полянский усмехнулся.

Усмешка его была на редкость неприятная и злая.

— Это самое трудное, — сказал он, — откупорить бутылку. Приходится раскладывать волевое усилие на две составляющие: тащить кверху пробку и одновременно удерживать бутылку. Никак не могу научиться.

Он отковырнул пробку пальцами, налил в стаканчики коньяк. Выпил не чокаясь и не приглашая.

Я тоже выпил, и тоже молча.

Полянский тут же налил себе еще.

— Вы хотите узнать, как я это делаю? — Он откинулся на спинку стула и нервно застучал пальцами по столу. — Хотите узнать… но так и не пожелали прочитать мою статью. Как и вашему Семиплатову, мои рассуждения показались вам болтовней… Бредом!.. Мистикой! — он хлопнул ладонью.

Неуравновешенность Полянского была очевидной. Настроение его менялось непостижимо быстро. В его глазах вспыхнули бешеные искорки. Я ожидал худшего… Но он опустил голову.

Что-то тяжелое загрохотало по полу. Я вздрогнул.

Чугунная гиря покатилась от кровати к столу, потом сделала легкий балетный разворот и вернулась на свое место.

Я уже не удивился.

У меня сильно заболело в затылке, мысли на мгновение спутались. Наверное, при аварии на шоссе я ударился сильнее, чем предполагал…

По лицу опять прошел холодок. Полянский смотрел на меня.

— Ладно, — сказал он неожиданно спокойно. — Все же вы не такой консерватор, как Семиплатов. Я, лично, прочитал вашу статью. Внимательно. Вы шли по тому же пути, что и я. Даже впереди меня. Вы были рядом с открытием. Не заметили его потому, что проверяли свои предположения старыми законами. А они — прокрустово ложе для вашей мысли. Вы сами убили свою идею еще в зародыше. Но я пошел дальше…

Он опять взялся за бутылку. Я прикрыл свой стаканчик ладонью. Полянский пожал плечами и налил только себе. Я невольно подумал: что он может натворить в пьяном виде?

— Не беспокойтесь, — сказал Полянский, кривясь в своей неприятной усмешке, — я не собираюсь спиваться. Некоторый допинг мне необходим, тогда у меня лучше работает воображение. Алкоголь, как известно, проводник электрического тока, а мысль всего-навсего — продукт движения электронов… Вы, конечно, простите меня за этот старинный институтский каламбур.

Трудно было глядеть на его усмешку. Я отвел глаза.

— Я как будто уже надоел вам своей болтовней? — заметил он холодно.

— Нет, что вы. Слушаю вас с удовольствием.

— Даже с удовольствием?.. С удовольствием… допустим. — Он взял было стаканчик, но тут же поставил его, помолчал и опять начал говорить спокойно, как будто читал лекцию студентам: — Если энергию мысли рассчитать по законам элементарной физики, то, конечно, эта энергия окажется смехотворно малой по своей величине. Но я убедился, что человеческое мышление — это нечто более значительное, чем простое движение электронов в атомах нервных клеток головного мозга. Мысль — это воображение. Энергию воображения нельзя выразить в общепринятой формуле: масса, умноженная на квадрат скорости. Когда я заставляю вот эту гирю двигаться, я не тяну ее, как сделал бы руками… Сложно передать на словах… грубо говоря, я мысленно разрушаю вокруг гири все силы тяжести и инерции, уничтожаю их силой воображения. И гиря начинает двигаться. Ваш академик Семиплатов, как чеховский ученый сосед, заявил, что «этого не может быть, потому что не может быть никогда»… Он неуч! Я пять лет тренировал свое воображение и теперь знаю, что сила точно организованной мысли неизмерима. Воображение — всемогуще! Я могу доказать это кому угодно. Хоть всему миру!..

Полянский опять перешел на крик, и опять у меня сильно кольнуло в затылке. Я поморщился.

Полянский сразу замолчал.

— Вы… — произнес он, нажимая на каждое слово, — вы… мне… не верите. Вы считаете, что я болтун. Жалкий цирковой иллюзионист, которого хватает только на фокусы с гирями и цветочками!.. Так?