Сергей Лукьяненко - Джамп (Сборник)

От этой мысли мне и стало легче.

Какими бы ни были масштабы могущества расы, сколько бы цивилизаций ни включал в себя новоявленный тысячелетний рейх — все это пустое. Морок.

Пока остаешься человеком — самыми важными проблемами будут те, что совсем ничтожны перед небом. Так для меня — если уж честно, судьба моей собственной собаки куда важнее вечной войны зеленых за экологию…

Да пусть они умеют все, что только возможно придумать! Пусть сваливают звезды в кучу, пусть лепят из планет куличики. Пусть творят для себя непревзойденных жен и идеальных детей, пусть живут тысячи лет и пешком обгоняют скорость света. Пусть их империи закручивают узлом Млечный Путь, пусть от их чиха гаснут сверхновые.

Удачи!

А мне нужно одно — маленькая планета, которая теперь-то уж совсем ничем не может гордиться. Планета, рожденная беглецами из Ядра. Планета, на которой родился и умер Петр Хрумов…

Меня толкнуло воздушной волной. Обернувшись, я увидел опускающийся аппарат.

Красив, зараза. Ничего не скажешь — красив.

Серебристое кольцо трехметрового диаметра, снизу — ребристая серая поверхность, сверху — прозрачный купол. Погремушка для младенца Гаргантюа. Никаких видимых движителей, никаких опор. Технология, не нуждающаяся во внешних проявлениях. К чему-то подобному уже приблизились Геометры, но то, что для них было вершиной, здесь казалось обыденным, словно трехколесный велосипед.

Прозрачный купол беззвучно растаял. Надо же, все-таки поле. А я был уверен, что пластик или стекло.

Дари осторожно перебрался через край, спрыгнул. Гордо посмотрел на меня.

— Шикарная машина, — сказал я.

Интересно, я не нахваливаю сейчас древний «запорожец»?

— Петр… — мальчик замялся. — А меня вы не возьмете с собой?

Особой надежды в его голосе не прозвучало.

Ага. Вот это было бы великолепным штрихом в общем безумии. Отправиться туда, не знаю куда, за тем, не знаю чем, и в сопровождении кого! Отставного вояки, который боится стать сверхчеловеком, и его суррогатного сына, который никогда человеком не станет.

— Дари, мне кажется, ты должен остаться дома. Твоей маме будет очень грустно одной.

Мальчик кивнул. На миг наши глаза встретились, и я вздрогнул.

Да что там нес Кэлос! Дари — человек!

А может быть, так оно и есть?

Это не Кэлос прожил сотни лет, и теперь старательно имитирует обычную жизнь. Это Дари создал себе иллюзорный мирок, и теперь великодушно жертвует мне одну из своих кукол…

Безумие.

Черный колодец, в который можно падать бесконечно…

Что вообще настоящее в Тени? Кто здесь живой, кто марионетка? Может быть, я валяюсь на холодных камнях под черным звездным небом, а мне прокручивают фильм, с любопытством изучая реакции? Может быть, я в плену у Геометров, сижу, прикованный к лабораторному креслу, а мудрые Наставники решают, что со мной сделать: отпустить, засунуть в концлагерь, или уничтожить?

«Петр, прекрати. Я не могу опровергнуть твои допущения, но это смертельный путь. Мне известны две расы, погибшие в результате утраты веры в реальность вселенной».

Я сглотнул застрявший в горле комок. Сердце колотилось, норовя выпрыгнуть из груди.

Куалькуа прав. Человеческий разум — не лучший инструмент для разбора объективности и субъективности мира.

Дари встрепенулся, отводя от меня взгляд. Я посмотрел на дом и увидел Кэлоса.

Надо же. Вояка сохранил свои регалии!

То ли его разговор с женой был содержателен, но более чем краток, то ли он совместил его с одеванием.

Его костюм, сотканный из прозрачной, сверкающей на солнце ткани, более всего походил на пленку из сплавленных вместе бриллиантов — будь такое возможным. Ослепительные искры граней вспыхивали при каждом движении. Я невольно отвел глаза.

— Второго такого костюма у меня нет. К сожалению.

— Хрустальный Альянс — не от этой формы?

— Нет, Петр. Хрусталь был символом чистоты наших помыслов.

Дари с жадным любопытством разглядывал отца. Наверное, он видел уже эту форму. Но вряд ли часто.

— Рада не выйдет, чтобы укоризненно посмотреть мне в глаза? — спросил я.

Кэлос покачал головой:

— Ты такая же игрушка Тени, как и мы. Не переживай. Тебя никто и ни в чем не обвиняет.

Он подошел к мальчику, мимолетно потрепал по голове.

— Пока, малыш. Ждите меня, хорошо?

Может быть, теперь Дари испугался результатов своей просьбы. Он глянул на меня — словно надеясь, что я откажусь от помощи.

Прости, мальчик, настоящий ты или нет, но я сейчас не готов к самопожертвованию…

— Пап, ты скоро вернешься?

— Я вернусь. Только ждите.

Как там говорил поэт… «Но никого не защитила вдали назначенная встреча, и никого не защитила любовь, зовущая вдали»…

Я тоже обещал Земле вернуться. Но что я сделаю, если возвращаться будет некуда?

— Садись, Петр.

Флаер висел в полуметре от земли. Никакого трапа у него не оказалось. Я запрыгнул на серебристое кольцо, замер, глядя внутрь.

Никаких пультов, никаких кресел. Тьма — глубокая, черная, неподвластная солнцу. Почти вещественная, будто ком выкрашенной ваты. Вот только нет в мире таких чернил.

— Садись.

В конце концов, мальчик не боялся сесть в это…

Я сделал шаг. Словно в холодную воду — но тьма оказалась неожиданно теплой. Мягкая, упругая, комфортная темнота. Я присел, чувствуя, как поддерживает мое тело невидимая опора. Стоило замереть, и пространство застывало, образуя вокруг удивительно удобную среду.

— С головой, — бросил Кэлос. Он наконец-то понял причину моего замешательства. — Это всего лишь защитная структура. Не бойся.

Я нырнул во тьму.

Ага!

Изнутри тьмы не было. Флаер казался абсолютно прозрачным, лишь пол под ногами выглядел чуть темнее, словно я смотрел сквозь дымчатое стекло. Слегка угадывался серебристый обод флаера — пожалуй, он был единственной его материальной частью. Ничто не сковывало движений — и в то же время пространство позволяло замереть в любой позе, лечь, сесть, повиснуть вниз головой.

Непривычно, но удобно. Да черт с ним, наши анатомические кресла тоже вполне комфортны!

Кэлос все стоял рядом с Дари, что-то говорил ему, ласково и серьезно, подбадривал и убеждал…

Как странно. Те, кому уже поздно оставаться людьми, куда лучше многих людей. Неужели лишь выйдя за грани отпущенного человеку, отшатнувшись в ужасе, мы способны ценить доступное, но ненужное прежде?

Неужели нет иного выхода — кроме как привязывать себя к человечности живыми якорями?