Айзек Азимов - Ранний Азимов (Сборник рассказов)

— Вы опередили время, босс, — я смиренно пожал плечами, и этот жест заставил его яростно закружиться вокруг меня.

— "Определил время?" О чем это ты? На дворе тысяча девятьсот семьдесят третий год. Вот уже полвека мир готов к космическим путешествиям. Во все времена люди мечтали о том дне, когда человек оторвется от Земли и углубится в космические бездны. Веками наука шаг за шагом двигались к этой цели, и теперь… теперь, когда я, наконец-то, ее достиг — надо же! — ты заявляешь, что мир не готов принять меня.

— Двадцатые и тридцатые годы были годами анархии, упадка и беззакония, если вы еще не забыли уроки истории, — доброжелательно напомнил я. — Не стоит принимать их за эталон.

— Да знаю я, знаю. Теперь ты пустишься рассуждать о Первой Мировой четырнадцатого года и о Второй сороковых. Для меня все это — прошлое; мой отец принимал участие в одной, а дед сражался на фронтах другой. Но что ни говори, это были дни расцвета науки. Люди тогда не боялись; они были способны и мечтать, и рисковать. Не было такого понятия, как консерватизм; не было теорий, слишком радикальных для проверки; не было открытий, слишком революционных для обнародования. А теперь бледная немочь овладела миром, даже такие великие начинания, как космические путешествия, воспринимаются "вызовом Богу".

Голова его медленно поникла, он отвернулся, стараясь скрыть подрагивавшие губы и слезы на глазах. Но тут же вновь стремительно повернулся ко мне.

— Но я им покажу! — глаза его засверкали. — Я готов на все — назло Земле, аду, небесам! Слишком многое я в это вложил, чтобы теперь смириться.

— Успокойтесь, босс, — посоветовал я. — Вам это ничуть не пойдет на пользу, когда вы завтра подниметесь в ракету. И без того ваши шансы на удачное возвращение не слишком велики, так стоит ли показывать толпе, что вас раздирают сомнения и тревоги?

— Ты прав. Хватит об этом. Где Шелтон?

— Отправился в Институт выбивать заказанные нами специальные фотопластинки.

— Но ведь он уже давненько уехал, верно?

— Не так уж давно. Знаете, босс, с ним что-то не в порядке. Мне он не нравится.

— Чепуха! Мы проработали вместе уже два года, и мне не на что пожаловаться.

— Ну отлично! — я смиренно сложил руки. — Не хотите меня слушать — не надо. Но как-то я застал его за чтением одного из дьявольских памфлетов Отиса Элдреджа. Из этих, сами знаете: "Вострепещи, о, человечество, ибо грядет Страшный Суд! Каждому будет воздано по грехам его. Раскайтесь — и спасение придет". И прочая освещенная веками белиберда.

Харман неприязненно фыркнул:

— Ораторствующий возрожденец, скверный и напыщенный! Думаю, миру никогда не избавиться от людей такого типа — дебилов всегда хватает. Но не следует осуждать Шелтона лишь потому, что он читает эту дрянь. При случае я переговорю с ним.

— По его словам, он подобрал листовку на улице, но я-то почти уверен, что видел, как он доставал ее из сумки. Зачем тогда уверять, что он почитывает исключительно из любопытства? К тому же, он каждое воскресенье ходит в церковь.

— Разве это преступление? Да и кто в наши дни туда не ходит!

— Верно, но не в Евангелическое Общество Двадцатого Века. Это уже Элдредж. Хармана новость потрясла. Несомненно, раньше он об этом не слышал.

— Ладно, это уже кое-что. Надо бы приглядывать за ним повнимательнее.

Однако после этого разговора все так закрутилось, что мы начисто позабыли о Шелто-не — пока не оказалось слишком поздно.

В тот день — накануне испытаний — особой работы не предвиделось, поэтому я прошел в соседнюю комнату, намереваясь поработать над заключительным отчетом Хармана для института. В мои обязанности входило вычитывание ошибок и опечаток, но, боюсь, тогда я не слишком преуспел. Честно говоря, я не мог сосредоточиться. Каждые пять минут я погружался в невеселые размышления.

Вся эта суета вокруг космических полетов выглядела подозрительно. Когда Харман впервые сообщил о готовности "Прометея" — месяцев шесть назад — научные круги ликовали. Конечно, они сохраняли осторожность в заявлениях, но энтузиазм был подлинным.

Массы, однако, восприняли все по-иному. Вам, живущим в двадцать первой веке, это, возможно, покажется странным, но нам уже тогда, в семьдесят третьем, этого следовало опасаться. В те дни люди недолюбливали прогресс. Из года в год они все сильнее склонялись к религии, и когда церкви единодушно выступили против проекта Хармана… Что ж, предугадать последствия было несложно.

Сперва оппозиция ограничивалась самими церквями, и мы надеялись, что тем дело и кончится. Но не тут-то было. Знамя борьбы подхватили газеты, дословно перепечатывавшие проповеди. В рекордно короткий срок бедняга Харман сделался чуть ли не злым гением всего мира, и вот тогда только и начались его неприятности.

Каждый день он получал послания с угрозами, изо дня в день на его голову призывался гнев божий. Он не мог спокойно появиться на улице. Множество сект, ни к одной из которых он не принадлежал — он отличался крайне редкостным для тех дней свободомыслием, и это служило дополнительной причиной для гонений — отлучило его, провозгласив по этому поводу специальные интердикты. Но, что хуже всего, Отис Элдредж начал мутить простой народ.

Элдредж был странной личностью — своего рода гением, одним из тех, что нередко возникают ниоткуда. Наделенный пламенным красноречием и великолепно подвешенным языком, он буквально гипнотизировал толпу. Двадцать тысяч человек, стоило им услышать Элдреджа, становились глиной в его руках. И вот уже четыре месяца он метал громы в Хармана, вот уже четыре месяца неудержимым потоком, разжигая ярость толпы, изливались проклятия. И все это время в мире рос гнев.

Но Хармана это не запугало. В его крохотном — пять футов два дюйма — тельце хватило бы духа на пяток шестифутовых атлетов.

Чем громче выли волки, тем крепче он стоял на земле. Почти с божественным — его враги заявляли: "с дьявольским" — упорством он отказывался отступить хоть на дюйм. Однако внешняя непоколебимость была для меня, знавшего его, всего лишь ненадежной маской, скрывавшей великую скорбь и горькие разочарования.

В это мгновение мысли мои прервал дверной звонок. Я даже вскочил от удивления: теперь посетители стали у нас редкостью.

Выглянув в окно, я увидел высокого, дородного человека, разговаривающего с сержантом полиции Кэссиди, и сразу же признал в нем Говарда Уинстэда, директора Института. Харман поспешил приветствовать его; обменявшись словами, они поднялись в офис. Я недоуменно наблюдал за ними, не в силах понять, что могло привести директора к нам.

Поначалу Уинстэд чувствовал себя не в своей тарелке — куда только подевалась вся его обычная обходительность! Он смущенно избегал взгляда Хармана, бормоча какие-то светские благоглупости касательно погоды. Потом с прямой, недипломатичной грубоватостью перешел прямо к делу.