Журнал «Если» - «Если», 2011 № 07

А на Первояйцо никто особенно и внимания не обращает. Так, подойдут, колупнут скорлупу гвоздиком или знак какой-нибудь попытаются намалевать и отойдут. Потому что ни поцарапать Яйцо, ни испачкать невозможно, а если что-нибудь нельзя сломать или испортить — это некоторым личностям даже и неинтересно.

Вон у Фаберже какая толпа собралась, так неудивительно, там под каждым яичком цена проставлена, смотрит народ, дивится, прикидывает, сколько за такую сумму пахать надо, получается, что жизни не хватит. А кто-то, поди, яйца Фаберже на завтрак всмятку кушает — и ничего, не давится.

Короче говоря, получается, что зря Савкин старался и денег оставшихся ему не видать, как боевому петуху Курочки Рябы.

И тут веселую рутину праздника словно взорвало.

На площади появился Дикий Кур собственной персоной. Под крыльями у него болтались участковый Ладушкин с потомком Шуры Балаганова, отчего гордая птица немного смахивала на штурмовик с неуправляемыми ракетами на внешней подвеске. Веселая троица громко орала популярную в этом сезоне египетскую народную песню про шумящий папирус[2].

— Гуляем? — грозно осведомился пернатый покровитель города. — И снова без меня!

При этом он взмахнул крыльями, да так, что стоявший неподалеку фургон с Фаберже чуть не перевернуло, а охрана прямо так и покатилась, остановившись, наверное, только у пивных ларьков.

Ладушкин со столичным жителем, естественно, при этом упали на землю, но, как ни странно, удержались на ногах. Десантура, что с ними поделаешь!

А Дикий Кур, расшвыривая мозолистыми лапами всяческую рыночную чепуху, направился прямо к покосившемуся фургону с яйцами Фаберже, презрительно пробурчал: «Туфта», поскреб ногой, да и прошествовал дальше, не обращая внимания на истеричные вопли «росянок». Так он шагал через праздничную площадь, пока не уперся клювом в скромно стоявшее на подставке Первояйцо.

Тут Кур задумался, немедленно став похожим на обычного петуха, только большого, принялся вертеть пернатой головой во все стороны, наконец заклохтал что-то нежно, а потом взял, да и вспрыгнул на савкинское изделие.

Да так и замер, даже глазищи свои желтой пленкой прикрыл. Насиживает, стало быть.

Тут невесть откуда набежали боевые петухи и принялись разгонять всяких зевак, но старались никого не покалечить. И корреспонденты тоже тут как тут. Сенсация все-таки. Но близко их не подпустили те же сторожевые петухи, так что дело ограничилось легкой свалкой с нарушением некоторых прав свободной прессы, преимущественно с тыльной стороны.

А потом, к ночи, и вовсе все успокоилось.

Ну, поставили растюпинцы памятник нерукотворный, вон их сколько в стране этих памятников. В столице даже примус хотели воздвигнуть размером с летающую тарелку, но передумали. Наверное, керосину пожалели. Керосину-то и самолетам не хватает, а залей его в примус — сопрут.

Так что к следующему утру на площади никого и не осталось, кроме Дикого Кура, восседающего на Первояйце в позе роденовского «Мыслителя», в кольце из сторожевых петухов да Савкина с Ладушкиным. Москвич тоже никуда не делся, дремал себе на куче каких-то ящиков.

Так что, когда белоснежная скорлупа Первояйца сначала треснула, а потом провалилась внутрь себя и из нее появилась маленькая Новорожденная Вселенная, этого почти никто и не заметил.

Вселенная была пушистым черным комочком с красивыми вкраплениями разноцветных звездочек, она шустро покатилась куда-то за проснувшимся Диким Куром, а за ней зашагали строем боевые петухи.

Утром на площади ничего не было, кроме обычного послепраздничного мусора, и это всех устраивало.

Правда, Саня Шатров пытался втолковать полусонным столичным корреспондентам, что вот здесь, на этом самом месте произошло Великое Чудо Творения, только ему никто не верил.

Кто же в наше время верит очевидцам?

Евгений Лукин

Приблудные

Моим консультантам — Моське и Запятой

Глава 1

— У президента заболи, у спикера заболи, у киски заживи… — так горестно бормотал Сергей Арсентьевич Мурыгин, машинально отлаживая вспрыгнувшего ему на колени котенка-трехцветку. Откуда взядась эта животина в унылом коридоре районного суда, сказать трудно. Совершенно точно, что не местная, скорее всего, проскользнула с улицы в приоткрывшиеся двери — уж больно тоща. Хотя, возможно, у судейских крючков принято с приблудными котятами и с ответчиками обращаться примерно одинаково.

— У президента заболи, у спикера…

— Вы соображаете вообще, что говорите?!

Мурыгин поднял глаза. Перед ним стояла разгневанная дама с прозрачной папочкой в руках.

— Да за такие слова… я не знаю!

— За какие? — не понял Мурыгин. Бормотание его и впрямь не было осмысленным.

— За оскорбление президента!

— Я про американского… — все так же горестно пояснил он.

Дама открыла рот и, задохнувшись, стремительно ушла прочь по унылому коридору. В ту самую сторону, откуда пятью минутами раньше приплелся сам Мурыгин.

Некоторое время он смотрел ей вслед. Жутковатое сочетание: пышность форм и строевая поступь… Скрылась.

— Ладно, — со вздохом решил наконец Сергей Арсентьевич. — Ничего мы тут не высидим…

Взял со свободного стула постановление суда в точно такой же прозрачной папочке, а взамен переложил на сиденье котенка. Собрался встать, но, пока собирался, шустрая трехцветка снова успела угнездиться на его коленях.

— Нет, подруга, — сказал Мурыгин, повторно выдворяя зверя. — Даже и не помышляй. Тут сам-то не знаешь, где ночевать… Ты уж здесь пару дней перекантуйся, а там, глядишь, весна…

Поднялся, двинулся к выходу, но был остановлен сигналом сотика. Достал, неприязненно взглянул на дисплей. Вместо имени или фамилии обозначился длинный номер, Мурыгину неизвестный.

— Слушаю…

— Арсеньтич… быть-мыть… ты?..

Звонил председатель дачного товарищества «Орошенец» Тимофей Григорьевич Тарах, причем сильно взволнованный. Не произнеси он это извечное свое «быть-мыть», Мурыгин бы и голоса его не признал.

— Ну, я… — недовольно отозвался он.

— Слышь… оптыть… Арсеньтич! Все бросай… мыть-быть… На дачу давай! Прям щас…

— Не туда звонишь, — с каким-то даже извращенным наслаждением процедил Мурыгин. — Теперь по всем вопросам — к Раисе Леонидовне…

— Апть… опть… — Тарах взволновался окончательно, обрубки слов посыпались как попало. — Ты… обн… йбн… убль…