Николай Амосов - Записки из будущего. Роман

— Как идут дела с диссертацией? Ты понимаешь, что нужно спешить?

Когда мы одни, я называю его на «ты», как и Вадима и Игоря. Я их люблю, они мои ученики. И хотя я знаю, что они уйдут когда-нибудь, но это — умом, а сердце не верит. Кажется, что всегда будут делить со мной мечты и разочарования.

— Мне нужно на две недели выключиться из работы, и я закончу.

— Это нельзя. Можно не работать в лаборатории, но организационные дела остаются. Ты должен искать компромисс: делать самое необходимое и уходить домой.

— Придешь, так уже и не вырвешься до вечера.

— Диссертацию нужно подать максимум через два месяца. Это нужно также в мне. Дмитрий Евгеньевич читал все главы? Математика в порядке?

— Да, все одобрил.

Давай переходить к главному. Никуда не денешься.

— Юра. У меня есть еще один важный разговор. Мне немножко стыдно его начинать, так как я чувствую себя в положении человека, который хочет обмануть. Не делай удивленной мины, это так и есть. Я хочу обмануть смерть. (Фразер!)

— Что?

— Вот видишь, как ты удивился. Все люди нормально умирают, а я хочу увильнуть.

Как плоско я говорю… Балаган. Где найти слова, чтобы рассказать о страхе смерти, протесте, смущении? Вот он как смотрит на меня недоверчиво, тревожно, и мой авторитет качается.

— Юра, я не хочу умирать. Нет, ты не думай, что я проявляю малодушие и буду цепляться за каждый лишний день, покупать его всякими лекарствами. Но я хочу сыграть по крупной. (Опять плохо. Никогда не играл. Юра смущен, он как-то сжался. Или мне кажется? Скорее к делу.)

— Короче: я хочу подвергнуть себя замораживанию. Слыхал про анабиоз?

— Читал разные статейки и романы. Но серьезно не знаю.

— Ты помнишь ваши опыты с гипотермией? Видел операции у Петра Степановича?

— Да, слыхал. Но, кажется, то и другое было не очень удачным?

— Вот поэтому мы и должны сделать это на высоком техническом уровне. Поэтому и нужна твоя помощь.

— Я должен вникнуть в это дело по-настоящему. Дайте мне что-нибудь почитать.

— Вот здесь некоторые мои соображения, которые написаны сегодня утром. Ты их прочти, а завтра побеседуем подробно. Потом я дам другую литературу.

Передаю ему копию своей «Записки». Он тут же начал ее просматривать. Хорошая жадность, хотя невежливо.

— Ты потом это прочитаешь, дома. Прошу тебя пока никому не говорить. Кроме технических проблем, есть еще и этические…

Мне просто стыдно об этом говорить, как будто я делаю что-то неприличное. Будто я хочу выдвинуться нечестными средствами.

— Иван Николаевич, я ничего не могу вам сказать. Сегодняшние события просто ошеломили. Я не Вадим, не могу все моментально схватить и ответить. Дайте, пожалуйста, день на обдумывание.

— Ну, конечно, Юра. А теперь я, пожалуй, пойду домой.

Встаю. Наверное, у меня жалкое лицо, потому что он покраснел и как-то подозрительно замигал. Или мне показалось? Возможно.

— Может быть, мы можем чем-нибудь помочь? Прийти к вам вечером?

— Поразвлекать? Спасибо, дорогой. Это, наверное, тоже вам придется делать, но не сегодня… Я сам скажу… До свидания.

Он проводил меня сначала до двери, потом пошел дальше по коридору, до лестницы. Наверное, ему что-то хотелось сказать хорошее, но не осмелился из вечной боязни громких фраз. А зря.

По дороге в кабинет я зашел в операционную.

Опыт продолжался. Сердце работало хорошо, и почти половина программы была выполнена. Лена и Алла делали очередные записи. Мила вела наркоз она равномерно сдавливала резиновый мешок наркозного аппарата. Поля что-то возилась около подвешенных над собакой резервуаров с кровью, с помощью которых изменялась нагрузка на сердце. Игорь сидел за столом и рассеянно рассматривал графики характеристики сердца. Не видел меня.

— Ну как?

Вскочил, смущенный. Наверное, думал обо мне. Так и кажется, что все обо мне думают. А может быть, совсем не так?

— Все хорошо. Посмотрите, какие интересные кривые.

— Да. А где Вадим?

— Он ушел домой. Голова заболела.

Тоже реакция. У него особенно: самый экспансивный. Смотрю на других они, видимо, не знают. Это хорошо. Лучше привыкать постепенно.

— Ну что ж, я тоже пойду. Завтра покажите мне кривые.

— До свидания, Иван Николаевич.

Я дома. Уже пообедал и лежу на диване. Видимо, я в самом деле болен: еда мне противна. Попросить Агафью Семеновну приготовить что-нибудь другое. Борщ, борщ, котлеты. Надоело смертельно. Но она ничего другого не умеет. Спасибо и за это. Столовые и рестораны — это еще хуже. Ждать, нервничать. Слушать грубости официантов.

Холостяцкая жизнь.

Посуда осталась на столе, немытая. Лень. Люба придет — помоет. Поворчит для виду, а самой нравится. Ей представляется, что она здесь совсем хозяйка. Вот, вижу ее: в Агафьином фартуке. («Почему он всегда такой грязный?» Стройные ноги… Желание. Было.)

«Люба-любушка. Любушка-голубушка…» Старая, довоенная пластинка. «Любо-любо Любушку любить».

Ах, сегодня будет не до иллюзий семейной жизни. Как неприятно объяснять, что-де умирать надо. Причинять боль. Чувствую себя провинившимся. «Знаешь, Люба, заболел. Да. Смертельно заболел».

Вот как будто я здоров. И она пришла ко мне насовсем. Убрала посуду. Ходит по комнате, что-то переставляет, мурлычет какой-то мотивчик. Я лежу и делаю вид, что читаю газету, а сам любуюсь ею. Ей не нужно смотреть на часы: «Ах, уже девять, пора идти». Она моя жена. Я счастливый.

Сколько раз представлялась мне эта картина!

Теперь уже не будет. Безнадежно. Так и умру бобылем. Не повезло в любви. (Затасканная фраза.)

А могло бы быть иначе.

Картина перед глазами в яблоневом саду. Июньский вечер. Большая операционная палатка. Стук движка. Идет операция. Яркий свет переносной лампы, и черные тени причудливо пляшут по белым стенам палатки. Павел Михайлович оперирует ранение живота: разведчик Саша Маслюков подорвался на мине. Вера подает зажимы прямо в руку. Быстро, щелчком — раз, раз. Розовые кишки шевелятся среди белых салфеток и простынь. Все идет спокойно. Андрей светит из-за плеча, я и Коля стоим так. Я смотрю на кишки и на Веру. «Милая, милая…»

Вдруг — взрыв, близко. Помню, Вера присела, а руки держит высоко: стерильные. Подумал: «Рефлекс». Самолет жужжит где-то совсем рядом.

Павел Михайлович — спокойно:

— Ваня, Коля, ложитесь! Нечего зря рисковать.

И я отошел к стенке и лег. Жалкий трус.

— З… з… ззззз… ух!

Тени метнулись. Крик Веры:

— А-а-а!

Вскочил и вижу, как она оседает на пол, цепляясь руками в перчатках за стерильные простыни, тянет их за собой вниз.