Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Эти, снаружи полюбившие идею, есть учителя-дураки. Они боятся разувериться в идее. А потому не хотят задумываться. Лишь изредка у них вопрос: а уж не врешь ли ты, братец? — этим и исчерпываются все сомнения.

Есть, однако, и не задающие вопроса. Ибо «братец» прекрас­но знает, что врет. Но врать продолжает — выгодно.

Но есть и такие, кто искренне ищет истину и сопоставляет идеал с действительностью. Такими у Достоевского были Рас­кольников, Иван Карамазов.

Один из учителей у Достоевского — Николай Ставрогин. В ро­мане Ставрогин не теоретизирует, учителем себя не считает. Он почти не действует. Но является центральной фигурой романа. Действовать ему и не надо. Он раздал свои идеи и действия раз­ным людям. Определенно, из Ставрогина вышли два героя, и от­части — третий. За кадром романа произошло растроение Став­рогина. Он отдал себя, свои духовные поиски Шатову, Кирилло­ву, Верховенскому.

Какое-то время назад Ставрогин одновременно двум верящим в него людям проповедовал две противоположные теории. Шато­ву — религию, Кириллову — атеизм. На Петрушу он, видимо, по­влиял не теорией, а практикой своей жизни, которую он вел по принципу «все позволено». Отчасти и через теорию — писал устав.

Три человека пошли тремя путями: Шатов — к поиску бога, Кириллов — к человекобогу через самосовершенствование, Верховенский — к человекобргу через насилие над другими. Шатов, Ки­риллов, Верховенский вместе взятые — это Ставрогин. Учитель, раздавший себя троим. Потому-то он и есть узел романа. Три по­движные стороны духовного мира Ставрогина застыли, окостене­ли в трех героях. То, что для Ставрогина было одним из вариан­тов пути, для каждого из них единственный вариант. , Кириллов прошел свой путь до конца. Шатову не дали пройти до конца, хотя сам он был настроен на это. Петр Верховенский — в пути. И совсем не случайно Ставрогина призывают «поднять знамя». Каждый свое. Кроме Кириллова, ибо по его теории лишь он сам может нести свое знамя.

Не случайно Кириллов и Шатов говорят почти дословно о роли; Ставрогина в их жизни. «Вспомните, что вы значили в моей жиз­ни, Ставрогин» [10, 189] — это слова Кириллова. А через две страницы — слова Шатова: «... вы так много значили в моей жизни» [10, 191]. И каждый удивляется, видя связь Ставрогина с другими. Шатов, например, удивлен, что Ставрогин имеет отно­шение к обществу Петра Верховенского, ибо он знает Ставрогина с иной стороны и боготворит его. «Я не могу вас вырвать из моего сердца» [10, 202], — говорит он Николаю Всеволодовичу. И Ша­това можно понять. Ибо Ставрогин повернул его жизненный путь. Шатов поверил в проповедь учителя и сошел с пути человекобожества, пошатнулся в другую сторону.

Но теперь Ставрогин не отвечает Шатову взаимностью. «Мне жаль, что я не могу вас любить, Шатов, — холодно проговорил Николай Всеволодович» [10, 202]. Удивительного в этом нет. Ставрогин не ощущает такой тесной связи с Шатовым, потому что Шатов — лишь третья часть его, Ставрогина. 

Фамилию Шатову автор дал не совсем удачно. Герой пошат­нулся всего лишь один раз. Больше не мог. Он не из легковерных учеников. Это видно уже из его портрета: «Наружностью Шатов вполне соответствовал своим убеждениям: он был неуклюж, бело­кур, космат, низкого роста, с широкими плечами, толстыми губа­ми, с очень густыми, нависшими белобрысыми бровями, с нахму­ренным лбом, с неприветливым, упорно потупленным и как бы чего-то стыдящимся взглядом. На волосах его вечно оставался один такой вихор, который ни за что не хотел пригладиться и сто­ял торчком» [10, 27 — 28].

Этот торчком стоящий вихор есть символ чего-то своего, са­мостоятельного, неприглаживаемого, не приводимого к общему знаменателю.

Позднее автор так еще скажет о Шатове: «шершавый человек, постоянно шерстью вверх» [10, 434]. Эти характеристики не соот­ветствуют принципу шатания.

Шатание фактически не у ученика, а у учителя. Шатается Ставрогин. Это у него внутренние шатания. Он не знает, на каком пути остановиться. И свои поиски, свои шатания он проэкспери-ментировал на разных людях. Растроение Ставрогина — это экс­перимент учителя на своих учениках.

Учитель все раздал. После чего остыл. И уже не понимает, почему его зовут поднять какое-то знамя. И ничего поднимать он не собирается. Дело уже сделано. Учитель устал. И не интересу­ется результатами своих учений. Забыл проповедуемые теории. На упрек Шатова в том, что учитель забыл теорию, перевернув­шую жизнь ученика, Ставрогин ответил: «Не шутил же я с вами и тогда; убеждая вас, я, может, еще больше хлопотал о себе, чем о вас» [10, 197].

Эти слова Ставрогин произнес загадочно. Но тут все загадоч­но. Загадочна, как уже говорилось, личность учителя. Даже впол­не можно допустить, что он шутил. Вполне возможно, что растро­ение его тела (три женщины одновременно, судя по его исповеди) сопровождалось и растроением его духа. Все возможно. Такое толкование вполне допустимо. Особенно, если не исключать из текста романа исповедь героя.

При исключении исповеди перевесит мысль, что Николай Все­володович не шутил. Видимо, в душе его была борьба, был поиск. И он позволил себе проповедь невыношенного. Причем разным людям проповедовались разные части невыношенного и каждая из них выдавалась за выношенное. Поэтому за пути Шатова, Ки­риллова, Петра Верховенского ответственность отчасти несет их учитель.

Нельзя требовать от человека уравновешенности его идей, ус­покоенности его внутреннего мира, убеждения в чем-то одном. Но к учителю, обладающему такими противоречиями в мышлении, можно предъявить определенные требования.

У учителя типа Ставрогина есть выбор, есть как минимум три варианта. Первый — не брать на себя роли учителя. Второй — из­лагать свое учение во всей его противоречивости, а не в окостенелости его отдельных компонентов. Третий — при втором пути избегать категоричности суждений. Ставрогин выбрал известный зам четвертый путь.

И при любом пути учитель несет частичную ответственность за жизнь своих учеников. Частичную по той причине, что не все в ученике от данного учителя.

Учитель воспитывает своей теорией. Но не только. Он учит своим поведением, своей личностью. Поэтому нравственное лицо учителя — вопрос немаловажный. Личность учителя способствует укреплению идеи в других. Безличность учителя отпугивает от идеи. Поэтому желающие внедрить в общество идею должны платить безличностному учителю не за то, что он работает, а за то, чтоб он отказался от работы. Но, конечно, многое тут зависит от качества самой идеи. Если идея направлена на разрушение лич­ности, то выбор учителя ограничен — в ее проповедники пойдут только безличностные учителя. К тому же для проповеди бесче­ловечности вполне годится и безличность. Она, конечно, отпугнет от себя умных и честных. Но ведь эта проповедь на данную кате­горию лиц и не рассчитывалась. Хватит материала и без них.