Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

Достоевский дает свое обоснование современности и верности искусства действительности. «Во-первых, по всем вместе взятым историческим фактам, начиная с начала мира до настоящего вре­мени, искусство никогда не оставляло человека, всегда отвечало его потребностям и его идеалу, всегда помогало ему в отыскании этого идеала, — рождалось с человеком, развивалось рядом с его исторической жизнью и умирало вместе с его исторической жиз­нью. Во-вторых (и главное), творчество, основание всякого ис­кусства живет в человеке, как проявление части его организма, но живет нераздельно с человеком. А следственно, творчество и не может иметь других стремлений, кроме тех, к которым стремит­ся весь человек. Если б оно пошло другим путем, значит, разъеди­нилось бы с ним. А следственно, изменило бы законам природы. Но человечество еще покамест здорово, не вымирает и не изменит законам природы (говоря вообще). А следственно, и за искусство опасаться нечего, — и оно не изменит своему назначению. Оно всегда будет жить с человеком его настоящею жизнью; больше оно ничего не может сделать. Следственно, оно останется навсег­да верно действительности» [1895, 9, 84 — 85].

Первое доказательство здесь — факты истории, факты, говоря­щие за то, что искусство никогда не изменяло человеку, не оставляло его. Второе. — это включение в действительность не толь­ко окружающей человека среды, но и самого человека. Причем для Достоевского человек есть самая главная составная часть действительности. А человеку присуще творчество. Оно проявля­ется. Пока человек жив, он будет творить, выражать себя. Каждый человек, в разной степени, но каждый. Это и есть жизнь, действи­тельность, нормальная жизнь, проявляющаяся в борьбе идей.

Достоевский здесь исходит из уважения человека, его личнос­ти. Он к тому же исходит из такого понимания нормально устро­енного общества, согласно которому общество заинтересовано в том, чтобы каждый человек на земле выразил себя полно и ис­кренно. Он считает ненормальным общество, не интересующееся всем разнообразием мыслей своих членов. Это общество боится личности, боится творчества, а потому и не доверяет искусству. От недоверия к личности. Отсюда и происходит отнесение неугодных мыслей к ложным, несовременным, безыдейным. По Достоевско­му, если художник создает свое произведение, вкладывает в него свои мысли и чувства, то это означает, что в действительности (ибо художник есть часть действительности) эти мысли и чувства есть, они живут. Значит, они современны, они верно отражают хо­тя бы часть действительности. Истинно художественное как несу­щее в себе вечное всегда соврехменно, ибо в нем отражен не только внутренний мир художника, но и внутренний мир многих людей. Но даже если это лишь мир художника, то и он вобрал в себя мир других. Произведение созвучно многим. И тем уже современ­но.

И ему не надо предписывать цели. Для того чтобы предписы­вать, надо быть выше художника. А от такого человека вправе потребовать, чтоб он показал то, к чему призывает, на своем при­мере. И эта-то способность или неспособность творить и покажет, имеет ли данный человек право предписывать что-либо искусству. Элементарно: тот, кто ведет, должен быть более зрячим, чем ве­домый.

Искусство само найдет свою дорогу, оно не нуждается в пред­писаниях. «Оно не потеряется и не собьется с дороги. Оно всегда было верно действительности и всегда шло наряду с развитием и прогрессом в человеке. Идеал красоты, нормальности у здорового общества не может погибнуть; и потому оставьте искусство на своей дороге и доверьтесь тому, что оно с нее не собьется. Если и собьется, то тотчас же воротится назад, откликнется на первую же потребность человека. Красота есть нормальность, здоровье. Красота полезна, потому что она красота, потому что в человече­стве — всегдашняя потребность красоты и высшего идеала ее. Если в народе сохраняется идеал красоты и потребность ее, значит есть и потребность здоровья, нормы, а следственно, тем самым гарантировано и высшее развитие этого народа. Частный чело­век не может угадать вполне вечного, всеобщего идеала, — будь он сам Шекспир, — а следовательно, не может предписывать ни путей, ни цели искусству. Гадайте, желайте, доказывайте, подзы­вайте за собой, — все это позволительно; но предписывать непо­зволительно; быть деспотом непозволительно...» [1895, 9, 85 — 86].

Как видно отсюда, Достоевский не замыкает художника в се­бе. Не отрицает права каждого давать те или иные советы. Он от­рицает лишь диктат в искусстве.

Достоевский, по-моему, далек от мысли делить искусство на «чистое» и утилитарное. Нет ни того, ни другого. За критерий он берет следующее: есть ли искусство, безразличное к человеку, есть ли искусство, не оказывающее влияние на человека? С era точки зрения, всякое искусство к человеку небезразлично, всякое оказывает на него влияние. Но разными путями. Одно прямо зо­вет человека к социальной активности, другое не прямо, а через, влияние на нравственный мир человека. Правомерно и то и дру­гое, если это искусство.

Но, однако, искусство тем более к себе приближается, чем в большей мере отражено в нем общечеловеческое. И жизнь произ­ведений искусства зависит от соотношения в них событийного, вре­менного и вечного. Долгая жизнь суждена произведениям с проб­лематикой вечного, общечеловеческого. Время жизни произведе­ний, не имеющих выхода в общечеловеческое, значительно коро­че — пока важны социальные проблемы, в нем поставленные. Пос­ле этого значение подобных произведений чисто историческое. Ло­кально не только время, но и место жизни таких произведений.

Достоевский не принимает пренебрежительного отношения к общечеловеческому в искусстве. Он выступал против отнесения его к «побрякушкам». В одной из статей писатель приводит довод утилитаристов против общечеловеческого: не время для него. «На теперь нам покамест не надо никакого общечеловечества и ника­ких исторических законов. У нас теперь своя домашняя стирка, черное белье выполаскивается, набело переделывается; теперь у нас повсюду корыта, плеск воды, запах мыла, брызги и замочен­ный пол. Теперь надо писать не про маркиза Позу, а про свои де­ла, про известные вопросы, про гласность, про полезность, про Крутогорск, про темное царство» [1895, 9, 83].

Приведя этот тезис утилитаристов, Достоевский говорит: «Мы ответим на это так: во-первых, определить, что именно надо и что не надо, на вес или цифрами, довольно трудно; можно зага­дывать, можно рассчитывать, позволительно и законно пробовать на деле: так ли выйдет по расчету? желать! убеждать и увещевать других к общей деятельности, — все это законно и в высшей сте­пени полезно. Но писать в Современнике указы, но требовать, но предписывать — пиши, дескать, вот непременно об этом, — и оши­бочно и бесполезно (хотя уж по тому одному, что ведь не послу­шаются. Конечно, робкого народу у нас много: беда как иные боятся критики! Да и самолюбие: отстать от передовых не хочет­ся, — вот и пишут с направлением, да так как пишут-то не по своему вдохновению, то и выходит все почти дрянь; но деспотизм нашей критики пройдет; станут писать по охоте, будут более сами по себе и, может быть, и в обличительном роде напишут что-ни­будь прекрасное. Давай-то Бог!). К тому же ведь можно ошибить­ся. Ведь, может быть, именно то, что наши прогрессивные умы считают несовременным и неполезным, и есть современное и по­лезное. Больной не может быть в одно и то же время и больным и врачом» [1895, 9, 83].