Василий Головачев - Настоящая фантастика – 2015 (сборник)

– Жаль, что мы так и не узнаем, о чем он хотел с вами побеседовать.

– О дерьме, – сказал Цветков и захлопнул дверцу.

Город казался черно-белым, несмотря на резавшую глаз рекламу. Цвета вытекли из него, как кровь из тела, и осталась бледно-серая каменная плоть, которая еще долго не обратится в прах. Все вокруг – только серое, черное, грязновато-белое. «Еще один собачий симптом», – констатировала машинка внутри. Ее голос пробился сквозь боль, от которой раскалывалась голова.

Цветков остановил машину на первом попавшемся свободном месте и открыл термос. Наглотался горячего черного кофе. Сделалось немного легче. Он вспомнил о дисконтной карточке аптечной сети. Вряд ли ему подбросили ее для того, чтобы он немного сэкономил на лекарствах. Он достал кусок пластика и рассмотрел его повнимательнее. Один из указанных на обороте адресов был обведен красным.

Вдруг – будто вспышка. Слишком кратковременная, чтобы разглядеть руку, державшую красный маркер, но достаточную для уверенности: он сам обвел эту надпись на карточке. И значит, отправил послание самому себе, точно лунатик, заранее знающий, что потеряет в наступающей ночи…

Цветков беззвучно выругался. Он ненавидел загадки, даже пребывая в самом благодушном состоянии, а сейчас тем более. Но деваться некуда – надо с чего-то начинать. Откровений, полученных во время гипнотического сеанса, явно не хватало – если это вообще были откровения, а не игры помутившегося рассудка, запутавшие его еще сильнее. В любом случае головная боль не унималась, и заглянуть в аптеку не помешало бы.

Он развернулся и отправился по обведенному адресу. Вскоре он уже открывал дверь под мигающим красным крестом. Других посетителей в аптеке не было. За Г-образной витриной стояла провизор. Красивое лицо портил шрам через всю щеку. Хотя «портил» – не совсем подходящее слово. Лицо со шрамом и ледяными серыми глазами, способными выстудить тлеющий внутренний ад, производило странное впечатление. Цветкову отчего-то подумалось, что под прилавком у этой женщины лежат не только лекарства, но и ствол. На всякий случай. Судя по вывеске, аптека работала круглосуточно.

Он бросил взгляд на бэдж: Ирина. Провизор смотрела на него со спокойным ожиданием. Поначалу он хотел взять что-нибудь от головной боли, но зиявшие в его прошлом дупла тревожили гораздо сильнее.

– У меня проблемы с памятью.

– Вы хотите вспомнить или забыть?

«Чертовски хороший вопрос», – сказал себе Цветков. И понял, что не знает ответа. Вспомнить все было бы неплохо. Но, возможно, куда лучше было бы все забыть. Он уставился на обладательницу глухого голоса, пытаясь определить, что кроется за этим вопросом – профессиональное уточнение или история человека, который столкнулся с той же дилеммой: вспомнить или забыть. Судя по шраму, перед ним был второй случай.

«Может, хватит, долбаный психолог? – встряла машинка внутри. – У тебя есть дела поважнее».

– Вспомнить, – сказал он. – А потом забыть. Но это вряд ли получится.

Краешек ее рта тронула улыбка, которая не согревала ни на градус. Наоборот, она выражала беспощадность и обещание: нет, не получится.

Ирина начала монотонно перечислять препараты, словно догадывалась, что на самом деле он явился не за этим. После пятого или шестого названия он вздохнул и выложил на прилавок дисконтную карточку, которая могла быть чем-то вроде пропуска. А могла не быть.

Провизор взяла карту и поднесла к глазам. Возможно, значение имел номер. Во всяком случае, продолжение последовало. Ирина вышла из-за прилавка, прикрыла жалюзи на окне, заперла дверь и повернула табличку надписью «закрыто» к улице. Выключила освещение. В аптеке сделалось сумеречно. Узкие клинья дневного света, проникавшего снаружи сквозь оставшиеся щели, нарезали тьму на лоскуты. А заодно лицо и фигуру провизора.

Головная боль усилилась, стала ритмичной, будто эффект полосатости вызывал ее равномерные вспышки. Ирина открыла дверь в глубине помещения. Цветков направился туда без лишних слов.

…Что хорошего можно сказать о мире, в котором все, кого любишь, рано или поздно умирают? Ну, для начала: в нем хотя бы есть любовь и существуют те, кого можно любить. Слабый аргумент. Это все равно что продавать голодным отравленную еду. Или надежду отчаявшемуся. Попользовался? Отдай, когда вернешься с кладбища.

Цветкова до сих пор не покидало ощущение, что несколько часов назад, очнувшись в квартире Регины после «гипнотического сеанса», он вернулся с кладбища, на котором похоронил всех своих близких, все свое прошлое и даже себя, – вот только теперь он по-прежнему не мог вспомнить ни одного имени на надгробной плите и не мог бы самостоятельно найти туда дорогу, чтобы окончательно кое в чем убедиться. Помощь неведомых «благодетелей» пришлась как нельзя кстати. О том, чего это будет ему стоить, он не задумывался – с мертвеца взятки гладки.

Вслед за провизором Цветков вошел в небольшую темную комнату без окон, которая в каком-нибудь техпаспорте наверняка именовалась подсобкой. Здесь действительно стояли холодильники и шкафы с препаратами. Ирина нажала скрытую кнопку, и один из шкафов отодвинулся в сторону, открыв доступ к металлическому люку в полу.

– Дальше вы сами, – сказала провизор.

– Вы уверены?

– У меня нет доступа.

Значит, у него есть? Провизор вышла из подсобки и закрыла за собой дверь. Он очутился в полной темноте, однако, как ни странно, ему стало легче. Темнота не пугала – что хуже смерти могло притаиться в ней? А смерть хотя бы освободит его от всего этого… Но под тяжелыми, вязкими, непроницаемыми наслоениями безразличия, смирения, усталости, амнезии, превратившими его в ходячий механизм, уже зашевелилась неистребимая тень того, кем он был когда-то, или, вероятно, того, кем еще станет снова.

Еще не надежда, но уже не безнадежность. И тревога, которая сопровождает мысли о возможной подмене.

«Это программа, – подсказала машинка внутри. – И значит, тебе не о чем беспокоиться. Беспокоиться нужно мне».

Он нащупал ручку, утопленную в плоскость люка, вытащил ее и открыл вход в подземелье. Спустился на несколько ступеней вниз. Ступил в узкий туннель. Своим неистребимым нюхом хорошей ищейки он чуял не только сырость и холод, но и специфический запах законспирированного подполья. Не того, где плохие поэты и неудовлетворенные женщины играют в революционеров, а другого, гораздо более глубокого, не поддающегося физическому уничтожению. Это было подполье промытого мозга, бомбоубежище сознания, защищенного стиранием и, следовательно, инакомыслием в его первоначальном значении. От любого, имеющего доступ сюда, ничего нельзя было добиться дубинкой, пытками или сывороткой правды. Цветков знал это по себе.