Сергей Снегов - В мире фантастики и приключений. Выпуск 10. Меньше - больше. 1988 г.

Он воскликнул с хохотом:

— Жанна, всеми чертями прошу — не избавляйся от лукавого!

— Не избавляйся от лукавого и ты, Эдик, — посоветовал Чарли мне. — Ведь лукавый — кто? Вовсе иное, чем виделся он предку. Я тебе это быстренько разъясню…

— Не старайся, — сказал я. — Твои софизмы я способен выслушивать только в столовой, там они вроде перца к еде.

Я ушел к себе. Чарли еще был в возбуждении от разговора с Роем, ему надо было остыть в одиночестве. Он мыслил всегда ясно, был превосходным логиком, но сейчас его глаза застил туман удачи. Он вообразил, что все заканчивается на успешном разговоре, больше от Роя неприятностей не ждать. И странная просьба к Жанне — очаровать посланца Земли — виделась ему точкой, завершающей итог: Рою будет еще и приятно, в угоду нашей уранийской красавице, сделать то, что он и без нее неизбежно сделает. Свою часть проблемы Чарли понимал превосходно. Он не понимал одного: то была лишь часть проблемы, а не вся она!

У себя я проверил процесс. Процесс шел нормально, претензий к автоматам не было. Претензии были к себе самому: я спроектировал слишком медленный процесс.

Время еще есть, успокоил я себя и сел на подоконник.

Наступал вечер, Мардека закатывалась, на сумрачном зеленоватом небе горели костры трех облачков — впечатляющая картина; откройся она мне до катастрофы, я бы не отрывал от нее глаз. Все бы во мне волновалось от красоты этих трех пылающих облаков, все бы во мне ликовало оттого, что так прекрасен мир, в котором довелось жить. Я безучастно наблюдал как разгорались и гасли золотые и красные пламена заката, повода для ликований не было. «Есть ли еще время?» — допрашивал я себя. Точный ответ мог дать только Рой.

Он был далеко — в гостинице, — он странно, угрожающе странно держался сегодня со мной.

Я вспоминал его слова, вспоминал, как он сидел, покачивая ногой, закинутой на ногу, с какой почти равнодушной заинтересованностью слушал — дикое сочетание «равнодушие» и «заинтересованность», в стиле острот Чарли, но более точной формулы найти я не мог. И снова — без автоматических факторов психополя — ощущал, как все напряглось в нем, когда он бросил на меня быстрый взгляд. Чем я поразил его? Чем возбудил внимание? Тем, что молчал? Чарли говорит: молчание — красноречивый сигнал несогласия, категорическое оповещение о протесте. Рой не мог заподозрить во мне несогласие, тем более — протест. Все, что излагал сегодня Чарли, было истинно, я мог подписаться под каждым его словом. Или Рой почувствовал, что я мог бы чем-то дополнить рассказ Чарли, но не захотел? Что из этого воспоследует? Будет ли время завершить так лихорадочно ускоряемый, так не поддающийся ускорению процесс? Вопрос элементарно прост — простого ответа не было…

Я снова достал заветный альбом Павла, снова всматривался в портреты Жанны. Все сходилось: она теперь была иной, чем на последних снимках, она была много красивей, много моложе. Я закрыл глаза, во мне возникла Жанна, какой появилась сегодня у Чарли на экране. Нет, сказал я себе, это же девчонка, в ней вытравлены все следы трагедии с Павлом, даже печать, наложенная тремя годами труда на Урании, двумя годами сумасбродной, сжигавшей их обоих любви, — даже этих отпечатков уже не видно. Я задал компьютеру все ту же, изо дня в день повторяемую, программу анализа ее психополя. Компьютер возвестил именно то, чего я с таким беспокойством ожидал: инерция скорби преодолена, психика Жанны приходит в соответствие с ее физическим состоянием, она полностью — душой и телом — оправилась от несчастья. В моем сознании зазвучал голос Жанны, голос смеялся: «В старину молили господа: избави меня от лукавого!» Ее уже не следовало упрашивать не избавляться от лукавого, в ней возродились все женские инстинкты. Все сходилось, все страшно сходилось в одном беспощадном фокусе. Времени могло не хватить.

«Она должна тебя возненавидеть, Эдуард, — сказал я себе то, о чем думал уже давно, к чему все больше склонялся, как к неизбежности. — Страстно, безмерно возненавидеть. Иного выхода нет».

Я соскочил с подоконника и заметался по лаборатории. Меня захлестнуло отчаяние. Сегодня, вспоминая в моем больничном спокойствии все, что тогда происходило, я вновь ощущаю, как разрывается душа. Я хочу быть честным с собой. Дело не в том, что я отказывался от мысли завоевать любовь Жанны. От надежды быть ею любимым я отказался, когда она влюбилась в Павла.

Жанна выбрала достойнейшего, нельзя было в том усомниться. Стоило мне и Павлу подойти вместе к зеркалу, стоило увидеть нас за расчетами, у компьютеров, которым мы задавали программу поиска, — и сразу становилось ясно, кто орел, а кто кукушка. Даже Чарли иногда говорил: «Ты подобрал себе удивительного помощника, Эдик: красивого, умного, талантливого, работоспособного. Тебе повезло, что в наше время не носят поясов, — он заткнул бы тебя за пояс. В старину, я слышал, подобные странные операции совершались часто».

Эмоции командуют мною редко, страсти во мне не горят, а тлеют — я не сентиментален, не романтик, не сумасброд, не себялюб, не карьерист. Любовь Жанны я не завоевал, когда Павел жил, не завоюю и после его гибели — и пытаться не буду. И отчаяние шло не от того, что Жанна возненавидит меня. Надо было умереть, а я не хотел умирать!

Желание жить — вот единственная жгучая страсть моей души! Все люди хотят жить, инстинкт существования внедрен в каждого. Никто в здоровом состоянии не жаждет смерти — это трюизм. Но я настаиваю, что этот инстинкт во мне особенно силен. Жажда существования для меня — жажда всесуществования. Безразлично как жить, только жить, жить, жить! Не знаю, почему я родился, именно я, такой тихий, такой некрасивый — рот по фазе не совпадает с носом, как справедливо сказал Чарли, — не знаю, есть ли глубинная цель в том, что меня вызвали из несуществования к бытию, но я бесконечно благодарен, что это совершилось. Ибо жить — величайшее блаженство! Видеть мир в его буйстве и тишине, в его пылающих красках и сумрачных полутонах, ежечасно, ежеминутно, сиюмгновенно и вечно ощущать себя частицей этого великолепного мира, любоваться им, погружаться в него, познавать и познавать его и снова, и снова ощущать себя всей Вселенной! Сколько раз я утешал себя дошедшим из древности изречением: «Мне бывало хорошо, даже когда было плохо». И вот теперь свободным своим решением, жестоким итогом неопровержимого рассуждения я должен уничтожить единственную мою радость, единственное мое счастье — что я существую в мире!

Я бегал от окна к двери, и разговаривал вслух с собой, и кричал на себя. Почему я? Нет, почему я? Не я вызвал к реальности диких дьяволов разновременности, я только не запретил опасных экспериментов. А если бы даже запретил, Павел нашел бы способ обойти запрет, для его гениального ума обход любого запрета — пустяк! Но Павла нет, а расплачиваться за его просчеты должен я — расплачиваться неминуемой смертью. Какое пустое словцо — неминуемая! Смерть неизбежна, она никого не обходит, даже великие мастера новых геноструктур на Биостанции, творцы еще невиданных живых тварей не способны внедрить ни в старые, естественно возникающие организмы, ни в искусственно создаваемые ген бессмертия, а так бы нужно! Да, смерть неизбежна — но в свой час. Мой час пока еще где-то вдали. А требуют, чтобы я сам вызвал его из тумана грядущего, чтобы прервал себя преждевременно. Какое кощунство!