Рэй Олдридж - Садовник Любви

— Тебе придётся остаться здесь на месяц или два, — сказала Ондайн. — Я требую по крайней мере этого от своих моделей.

Точка обзора отделилась от Эрриэнжел и закружилась вокруг двух женщин, так что портреты поплыли мимо во всём своём восхитительном разнообразии, ускоряясь, пока две стройные фигуры не оказались стоящими в вихре полу-мелькания лиц, и цвета и выражения не слились в единый человеческий[3] поток, бесконечно богатый и бесконечно изменчивый.

— Славно, очень славно, — сказал Тэфилис. — Как полагаешь, ведь где-то должен существовать портрет Ондайн? Вот классная идея: каким-то образом мы заполучим его, установим в жилище нашей девушки… и смотрим, как расцветает любовь. Это твой единственный шанс, братец.

И он гнусно захихикал.

Многие часы Эрриэнжел провела в окружении рубинового мерцания холокамер, с тяжелым устройством на голове. Прибор возбуждал кору головного мозга и заставлял её лицо принимать миллион различных выражений, пока мысли оставались в прохладной отстранённости. Очень странное ощущение, но зато появлялось время, чтобы спокойно понаблюдать за Ондайн.

Художница передвигалась по студии с неизменной грацией, всегда невозмутимая, элегантная, прекрасная, и все это в такой бессознательной, естественной манере, которая приводила Эрриэнжел в восхищение. Все её друзья, с претензиями на красоту, выдвигали свою внешность в центр своего существования, так что при каждом взгляде их глаза говорили: «Я знаю — ты видишь меня».

Но только не Ондайн; она избежала ловушки, о которой Эрриэнжел прежде и не подозревала.

Превосходство художницы заключалось не только в этом. Постепенно Эрриэнжел лучше поняла её достижения как творца. Время от времени Ондайн разрешала ей побродить по галерее, которую показала при первой встрече, и Эрриэнжел начала понимать, какими удивительными объектами были эти портреты. Подумать только, Ондайн удалось постичь эти великие души настолько полно, что они невредимыми пережили века своего заключения в холополях… наедине со своими воспоминаниями о бурной жизни… Это казалось невообразимым.

Когда она поняла степень, до которой портреты были разумны и осознавали себя, то почувствовала холодок, и всерьез задумалась об отмене заказа. На что это будет похоже, вечно жить с синтетическим отражением самой себя — неважно, насколько искусно проработанным? Не попрекнёт ли однажды её портрет за то, что она позволила ему существовать?

Ей хотелось поделиться с Ондайн своими опасениями, но никак не получалось сформулировать их так, чтобы они не показались глупыми и детскими. Каким-то образом художница угадала её настроение. В своей маленькой, уютной кухне, за чашкой ароматного чая, она спросила Эрриэнжел:

— Тебя что-то беспокоит?

— Как-то страшновато… думать о ком-то, очень похожем на меня, пойманным навечно в паутине микросхем…

Ондайн улыбнулась.

— Ты удивишься, как мало моих клиентов задумывалось об этом. Тебе делает честь эта мысль.

— Но… разве это не ужасно, для портретов?

— Может быть. Это зависит от клиента. Некоторые прячут портреты в хранилище; они заказали их только ради статуса, и результат их смутил — или того хуже. У таких полотен действительно ужасное существование. Судьба других лучше. Например, мой портрет Эмбрина, знаменитого дизайнера дрём, написал роман, имевший относительный успех, и поговаривал со мной о собственном портрете. Однако у него не было денег.

Она впервые засмеялась.

Эрриэнжел заморочено потрясла головой. Концепция подобной карьеры оказалась для неё слишком странной.

— Так ты делаешь людей?

— О, нет. Мои портреты просто объекты созерцания; ты не должна думать о них, как о людях.

Однажды, после особо тяжёлого сеанса, пока сильные руки Ондайн массировали её, возвращая жизнь в ноющие лицевые мышцы, Эрриэнжел спросила:

— А чем ты заполнишь мои окна? Всё же, я так молода. Ничего интересного со мной пока не случилось. Я даже не могу понять, почему ты согласилась выполнить мой портрет.

— Ларимоун предложил мне внушительный гонорар, — пожала плечами художница.

— Правда? Только поэтому?

Эрриэнжел хотелось плакать от унижения. Ондайн улыбнулась.

— Ну, нет. Начнем с того, что ты возмутительно прекрасное дитя и… редкий шанс для меня запечатлеть простое очарование не позолоченной красоты. В действительности, я оправдываю это вызовом. Кому еще, как не Ондайн, попытаться создать великое произведение искусства из такого бесформенного материала?

Эрриэнжел прикусила губу и в тот день больше не задавала вопросов.

После того, как Ондайн закончила физическую запись, она поместила Эрриэнжел под мнемозонд, окунувшись в холографический океан её воспоминаний. Теперь уже Ондайн казалась измученной каждым сеансом, её лицо немного побледнело и осунулось.

— Я такая безнадежная? — спросила Эрриэнжел.

Ондайн потёрла виски.

— Нет. На самом деле, твоя жизнь оказалась более насыщенной, чем я ожидала. Это всегда так. Порой я думаю, что нашла бы те же страсти в самом ничтожном зануде, из самых тёмных коридоров. Возможно, все мы проживаем величайшие драмы в своих сердцах.

Мысль показалась Эрриэнжел восхитительно радикальной; впрочем, её восхищал любой аспект Ондайн. Вскоре она осознала свою страстную увлеченность художницей, отчего лишь стала больше проводить время в её тоскливом созерцании.

Всё было сложно. Прежде безотказный арсенал обольщения пасовал, тем более что её соблазнения часто заранее планировались. Но Ондайн практически жила в её разуме, никакие секреты не могли сохраниться втайне от неё, и, следовательно, было невозможно никакое кокетство. Щекотливая ситуация, но и раскрепощающая… и постепенно ставшая казаться возбуждающей.

Находясь под мнемозондом, Эрриэнжел очень смутно воспринимала те воспоминания, которые в данный момент изучала Ондайн. Только какой-то запах, звук, мимолётный образ. Но когда художница вытащила из неё память о Гэрсо-Яо, её вновь посетило странное смещение всех чувств, словно она двигалась в слоях сна, будто переживала прежде ту давнюю печаль много раз. Когда закончился сеанс, её душили слезы, внутри засело что-то сумрачное, чему не было названия.

Ондайн держала её, молча поглаживая по волосам. Эрриэнжел рыдала, уткнувшись в неё, не в силах остановиться.

— Прости меня. Прости. Не знаю, что со мной, — сказала она, немного отдышавшись.

— Все хорошо. Я ковыряю старые раны, чтобы увидеть под ними алую кровь. Я должна; моё искусство требует… но тебе это вовсе не должно нравиться, — немного принужденно рассмеялась художница.