Аркадий Стругацкий - Белый камень Эрдени

— Убери, пожалуйста, руку.

Лео удивленно, с высоты своего роста, посмотрел на нее. Как бы слегка приотпустил ее. Она чувствовала его недобрый взгляд — в затылок: гуляй-гуляй.

«Цок-цок» — отдавались гулкие шаги в душе. «Цок-цок», «Цок-цок». «Цок-цок».

Струился месяц в реке, как рыбья чешуя.

Так же звучали шаги в ночи: они шли с Димом — этой же набережной канала, забранного в гранит. Лет шесть назад это было?

«Цок-цок», «Цок-цок».

Была такая же тихая светящаяся ночь.

И было все впереди. И она верила в свою звезду. Вега! Она отыскала ее сейчас на небосклоне — затерянную — свою. Игольчатый луч ее шевельнулся в канале.

Вспомнила, как расставались с Димом на юге в то лето, когда они познакомились, и, лишь смутно надеясь на встречу в каком-то далеком будущем, она сказала ему;

«Когда вам захочется встретиться со мной взглядом, посмотрите на Вегу, — я обязательно почувствую ваш взгляд». Дим улыбнулся и обещал ей.

Потом — это было уже с Лео, он уезжал в командировку, она сказала ему: «Писем писать не будем, но каждый день в одиннадцать часов и ты и я давай посмотрим на Вегу, как будто скажем друг другу спокойной ночи». Это было, наверно, наивно, но зачем так нехорошо он усмехнулся и только пожал плечами?

«Цок-цок», «Цок-цок». Она идет под конвоем его взгляда.

В тот вечер, когда они шли с Димом, она сказала ему;

«Тысячи молоточков стучат в мой мозг. Если я через год-другой не сыграю так, чтобы обо мне сказали — это актриса, а не так себе, я просто сойду с ума или стану злой, как цепная собака».

«Цок-цок».

«Я не стала злой, как цепная собака, и не сошла с ума, но чего-то во мне не стало — меня не стало».

На горбатом мостике Лео окликнул Лику:

— Постоим, детка.

Она полуобернулась:

— Что тебе?

Он прислонился к решетке — в японской куртке с вывороченным воротниковым мехом:

— Какая тебя муха укусила? Муж тебя встречает, другая бы песни пела. Ну что тебе надо? Или не нравится, что встречаю?… Ты скажи.

— Не нравится.

— Вот как.

— Надоела твоя бдительность, надоела, не хочу. — И она двинулась дальше.

Он сделал шаг, потянул ее за руку, взял затылок ее в ладонь.

— Бунтуешь? Не идет тебе.

— Ничего.

— Ищешь повода?

Она молчала, отвернув лицо.

— Захотела свободы — иди. О нем думаешь, об Иисусике, — угадал? (Она поняла, что он говорит o Диме.)Два сапога. Нб знай: я человек страстей. Я могу… Ты знаешь. Во мне есть такое, чего я и сам боюсь.

Она рванулась и пошла. Он догнал. Взял за плечо, повернул.

— Пусти.

— Не пущу!

— Неужели ты думаешь, что после твоих угроз я еще буду стоять с тобой?

— Дура, — ведь люблю же. Не бегал бы за тобой.

Он сжал ей руки в запястьях. Она запрокинула лицо в небо, закусила губу, чтобы не закричать от боли.

— Давеча ты сказала, что у тебя задержка.

— Ну…

— Это правда?… Все еще? — Он искал ее глаз.

— Какое это теперь имеет значение и вообще — какое это имеет значение?

— Не смей убивать ребенка. Мне надоело, я хочу семьи. Мне не нужна жена-кинозвезда — перекати-поле. Я хочу семьи! Ты для меня и так хороша. Я тебя и такую люблю еще больше. Я прошу — оставь. Слышишь?

Она покачала головой: нет.

Он оттолкнул ее и пошел в другую сторону — наугад, прямо по мостовой.

И тогда она, помедлив, сама не поняв себя, побежала за ним. Он убыстрил шаг. А она едва поспевала и забегала то с той, то с другой стороны.

— Не стыдно… женщину… ночью… среди города…

На них шало мчалось такси. Лео поднял руку. Машина, завизжав, остановилась. Открыл дверцу, втолкнул Лику, сам протиснулся с трудом, уселся, широко разъяв колени и сутуло наклонясь. Лика забилась в угол.

В шоферском зеркальце дрожало отражение виска и носа Лео.

Лику била дрожь, и она сжималась в. комок, чтобы умерить ее. Он думает: так можно чего-то добиться… Еп хотелось пнуть его ногой: он был ей отвратителен своим самодовольным спокойствием и убежденностью в своей правоте. Она просто ненавидела его в эту минуту за то, что он заставил ее бежать за ним, как собачонку. В конце концов, это комплекс неполноценности — непременное желание унизить, чтобы самому выиграть в своих же глазах.

«Господи, я как загнанная мышь, неужели на свете нет человека, который понял бы меня?»

Они ехали мимо сада, и в сквозящих ветвях голых деревьев за ними, посверкивая, ошалело гналась луна.

Кажется, Лика слишком громко вздохнула — почти простонала, — из зеркальца на нее взглянули встревоженные глаза шофера. И Лео недобро покосился.

Возле дома тронул таксиста за плечо. Вышел, распахнул дверцу рыцарским жестом:

— Адье, мадам… Я еще проветрюсь.

И вновь уселся в машину, размашисто хлопнув дверцей.

Этой ночью Лео, разумеется, не пришел. Она так и думала, что он не придет. Не впервой уже. Теперь ночь, две, три, четыре будет вынашивать свою обиду. Такое сладострастное мучительство он отрабатывал, еще на мамочке, убегая из дому с тринадцати лет. Сам провинится в чемнибудь — промотает школу, предпочтя ей Дину Дурбин в кинотеатре старинного фильма, — и дома уже не появляется: пусть мамочка помытарится, посходит с ума. Для ночевок зимой он приспособил старое кресло-развалюху, укоренив его на чердаке точечного дома, возле труб водяного отопления, и припас дешевую библиотечку Шерлока Холмса. Время от времени он все же позванивал домой из автомата уже за полночь и молчал в трубку, прислушиваясь к материнским интонациям, — дошла или не дошла до «кондиции». Если «дошла», значит, можно возвращаться и даже просить деньгу. Сначала деньга шла на мороженое или многосерийный вестерн, потом, с возрастанием потребностей, на возвращение «долга», за который могут «убить», на блок сигарет, коктейль или даже на импортные джинсы — в зависимости от количества выстраданных им (и мамочкой) ночей…

Теперь это инфантильное мучительство было перенесено на Лику.

И хотя подобные психологические экзерсисы практиковались довольно часто, Лика все равно не могла до конца уверовать в их садистское лиходейство. Она срывалась в жуткую истерику. Ее охватывал страх: с Лео непременно что-то случилось, он попал под трамвай, его пристукнули где-нибудь в проходных дворах, польстившись на его шикарный портфель или золотые запонки.

К тому же страшно было оставаться одной: пугала тишина, казалось, кто-то ходит по комнате, кто-то залез на балкон, что-то методически щелкало по оконному стеклу…

Она поднималась с постели и, накинув плед, сидела на подоконнике. С сумрачной, неверной надеждой встречала каждый светлячок такси, появлявшийся в конце улицы…