Старость аксолотля - Яцек Дукай

они есть, обращают взгляды ко мне, когда я прохожу мимо, и микроцифферрехненмашина ноктостекол встраивает в их мнимые глазницы радугу отраженного четвертьсвета, и так безостановочно стреляют в меня из чащи отливающие холодом цехины. Возможно, я бы испугался, если бы не смерть. Всё-таки это настоящая тропа страха. В какую бы сторону ни свернул, я не вырвусь из-под голодных взглядов неназванных хищников. И еще хуже их слепота. Безглазые пищеварительные мешки размером с медведя свисают с ветвей в десятке метров над головой, готовые упасть и поглотить распознанную неведомым чувством добычу. Псевдолярвы длиной с анаконду скользят по тропинкам лесного зверья на своих бесчисленных ножках – но стоит мне приблизиться на два метра, как они замирают. Я отступлю – они двинутся дальше. Не видно головы, не видно ни конца, ни начала, только толстый бледный шнур, преграждающий проход. Я перепрыгиваю. Это не убило меня. Обезьяноподобные насекомоглазые шестилапы стрекочут в дебрях и на растянутых между дендрофунгусами гидродренажных сетях. Я видел их в энциклопедии Мрака под заголовком «хорусы». Разве что у здешних атрофированы крылья и муфлоноподобные рога. Мало что соответствует энциклопедическим классификациям, меня все время что-то поражает. Вот неожиданный дождь сухой земли из «дупла», внезапно разверзшегося в стволе грибодерева; а эти звуки флейты Пана, кажется, раздаются прямо над моей головой; вот уже наевшийся пищеварительный мешок поднимается на высоту верхних ветвей стайкой нетопыреподобных зверьков с пронзительно человеческими глазами; а каковы повадки этого стада шестиногих кабанов, которые окружили меня плотным кольцом и принялись, громко сопя, тереться о мои ноги. Я окрестил их кабанами из-за особенностей строения их тела, которое не сужаясь переходило в массивную голову; но отойдя от них на безопасное расстояние, я увидел, как они один за другим взбираются на вертикальный ствол дендрофунгуса. По-видимому, их ноги заканчивались не копытами, а длинными когтями.

Я устроил себе ночлег в люльке корней могучего «дерева» и уснул без химической поддержки. Мне приснилось… Впрочем, нет, потому что, когда я проснулся, меня преследовала пустота. За эти несколько часов мое ложе обросло полупрозрачной мембраной. Я перерезал ее ножом. Она вскрикнула. Я встал. Мембрана резко разбежалась в стороны. Движимый дурным предчувствием, я достал из рюкзака металлическое зеркало и заглянул в него. Вся открытая поверхность кожи, включая лицо, обрастала чем-то вроде короткошерстного меха, нежного мха медового цвета, если ноктостекла не лгали. Я сбрил мох бритвой. Он пока не отрастал. Я растворил в миске завтрак и принялся задумчиво его пережевывать; повернув механическим движением миску к нашептанной майором Блоком точке на вдвойне закрытом небосклоне Мрака, отправил скупой рапорт об отсутствии контакта. Через полчаса увидел первый тотем.

Это был почти человеческий череп, надетый на вбитый в ствол дендрофунгуса кол. Его закрепили на уровне моей головы, и я мог с ним обменяться столь же ничего не понимающим, пустым взглядом. Череп до боли напоминал кость Homo sapiens, я даже пересчитал зубы. Неужели так заканчивали переговорщики, эмиссары Клина и других баз? Теория Гаспа о том, что именно Тойфель мастерит эти пугала, на фоне такого турпистского народного творчества показалась вполне правдоподобной. На виски черепа были нанесены каким-то бурым густым соком тугие спирали; с нижней челюсти свисали пучки пересохшей травы с нанизанными на них костяшками пальцев, тоже явно человеческих. Итак, Лещинский… Хотя, по правде говоря, здесь немного нарушалась хронология; когда были зарегистрированы первые тотемы, по ним еще били с орбитальных лазеров – но были ли этими тотемами и черепа? И когда, собственно, начались первые посольства? Потому что Тойфель сидит здесь уже почти четыре года Мрака. Сначала были эти картины, дадаистские богомазы, намалеванные белой и красной глиной на камнях и стволах. Гасп показал мне их фотографии. Дурхманн, который первым наткнулся на них, настаивал по праву первооткрывателя, что это творения некоего местного неопознанного разума. Но Дурхманн был всего лишь пилотом, и ученая братия дружно высмеивала его – до момента утечки из лагеря японцев. У тех где-то на орбите был искусственный интеллект третьего поколения, и досыта накормленная данными машина сообщила им, что по крайней мере дюжину образцов фауны, пойманных на окраинах Ада, никоим образом невозможно подогнать под эволюционные диаграммы биосферы Мрака. Икисава-сан, между прочим, физик, очень консервативный в своих взглядах, выступил с гипотезой об эпизодических связях Ада с другими экосистемами. В переводе на простой язык это означало допущение существования каких-то над-, под– или около– пространственных врат, через которые попадают в Ад (откуда? – возможно, с других планет) элементы их биосфер. Связи не могут быть постоянными, ибо такой вариант означал бы де-факто объединение и унификацию смешанных биосистем, что исключало бы замеченные эволюционные расхождения; но, с другой стороны, не должны быть и слишком редкими, ведь отловленные экземпляры каким-то образом выжили в Аду. Гипотезе не угрожала бритва Оккама, потому что она объясняла и факт выживания в этой среде Лещинского: он, видимо, знал расположение подходящих врат и не был обречен питаться белками Мрака, которые его организм не способен переварить. В этой модели пространство-время Ада представлялось настоящей кротовой норой, полной невидимых туннелей, ведущих в тайные места назначения. «Нет цены, которую нельзя было бы заплатить за контроль над этой областью», – писал Фульке в письме ко мне. (Не была ли это просто копия письма, которое он отправлял и моему предшественнику, и предшественнику предшественника?..) «Вполне возможно, что этот У-менш является ключом к лебеншрауму[209], распространяющемуся по всей галактике. Однако если это не так и есть другое объяснение, тогда не в интересах Рейха публично фальсифицировать теорию Икисавы». Я поручил микроцифферрехненмашине скачать с ноктостекол изображение тотема и прикрепил его к ближайшему рапорту, после чего двинулся дальше.

Мое тело и разум постепенно уставали от джунглей, подобно тому, как устают от постоянного давления самые твердые материалы; непрерывный поток стимулов заглушал и притуплял чувства. Существует предельное количество свежих ощущений, которые человек способен в единицу времени поглотить, после чего ему уже начинает не хватать места. Что-то там мелькало на границе восприятия, перебегали дорогу какие-то раскоряченные уроды, внезапные извержения звуков из окрестных зарослей заглушали мысли – я даже не поворачивал головы. А вместе с усталостью вернулся страх. Это мой единственный шанс побега, только на него я могу рассчитывать, в бесконечной тоске, в полной растерянности, в одиночестве – страх меня не подведет. Ассоциации, выработанные многолетней привычкой, сами прекрасно знают, в какую сторону бежать. Карту синаптических автобанов не изменить. Наконец я ощутил потребность остановиться, упереться руками в колени, глубоко вдохнуть воздух Ада, смердящий аммиаком, метаном и сероводородом.