Майкл Флинн - Эйфельхайм: город-призрак

— Я ничего не боюсь. Крэнк умрет. Человек умрет. Умереть надо как должно.

— С любовью к ближнему в сердце.

Последовал небрежный взмах рукой:

— Нет никакой «любви-к-ближнему», только отвага и честь. Умереть должно без страха, в презрении к Пикирующему. Никто не верит, конечно, в реального Пикирующего, просто так у нас говорят.

— Тогда почему же ты остался, а твой корабль отплыл, если не из страха перед «пропастью»?

Ульф указал на идущую впереди них крэнкерин:

— Потому что Элоиза осталась. Я обещал нашей супруге… Ты ведь знаешь, у нас есть мужчина, женщина и кормилица? Хорошо. Кормилица всегда остается в гнезде. Я дал ей… кровную клятву, что буду рядом с Элоизой. Некоторые из тех, кто ищут истину, говорят, что в «пропасти» нет времени, и смерть потому длится вечно. Элоиза боится этого больше всего на свете. По мне так всякая смерть одинакова, мне на нее челюстями щелкнуть. Я остался из-за своей клятвы.

В доме Эверарда стояло явственное зловоние. Управляющий лежал на постели обнаженный, за исключением сухой грязной тряпицы, покоящейся на лбу. Иссиня-черные линии расчертили конечности больного, начинаясь из паха и подмышечных впадин. Ирмгарды и Витольда след простыл. Дитрих склонился над приказчиком, думая, что тот преставился, но глаза мужчины раскрылись, он приподнялся на постели и закричал:

— Матерь Божья!

— Я должен проткнуть бубоны, прежде чем мы увезем его, — сказал пастор Ульфу, осторожно прижимая управляющего к постели. Хотя, судя по черным рекам яда, бегущим из рук и ног, он уже опоздал. — Где твоя жена и ребенок? — спросил священник Эверарда. — Кто заботится о тебе?

— Матерь Божья! — Управляющий бил себя кулаками, расцарапывал кожу ногтями и визжал. Затем внезапно он откинулся навзничь, учащенно дыша и ловя ртом воздух, как если бы отразил со стен приступ и теперь отдыхал перед новой атакой.

Священник уже омыл нож в уксусе, а Ульф посоветовал также нагреть лезвие на огне. Камин теплился темно-красными углями. Дров поблизости не оказалось. «Она сбежала, — подумал Дитрих. — Ирмгарда оставила своего мужа». Он спросил себя, знает ли об этом Эверард.

Бубоны были величиною с яблоко, кожа на них туго натянулась и блестела. Пастор выбрал один под правой рукой и прикоснулся к нему острием своего скальпеля.

Больной взвыл и замахал руками, ударив кулаком Дитриха и выбив скальпель из руки. Священник упал на колени, от удара в глазах у него двоилось, затем на ощупь стал искать лезвие. Когда он поднялся, Эверард лежал на боку, крепко обхватив себя руками и поджав ноги в коленях. Дитрих подошел к стулу возле кровати и какое-то время сидел на нем, потирая висок и раздумывая. Затем вызвал Ганса по устройству для разговоров.

— У меня в сарае есть корзина, помеченная крестом госпитальеров, — сказал он своему другу. — Принеси в дом управляющего одну из губок, которую найдешь в ней, — но бери осторожно. Она пропитана мандрагорой и другими ядами.

Ганс появился скоро и остался наблюдать вместе с двумя другими крэнками. Дитрих смочил губку водой в бочке за домом и вернулся, держа ее на вытянутой руке. Затем, как и наставлял савояр, поводил ею перед носом и ртом Эверарда, пока управляющий царапал ему руки. Настолько долго, чтобы усыпить, говорил лекарь, но не настолько, чтобы умертвить. Эверард внезапно обмяк, и Дитрих швырнул губку в огонь. Не перестарался ли он? Но нет, грудь мужчины вздымалась и опадала. Священник перекрестился:

— Блаженный Иисус, направь мою руку.

Прикосновение ножа не пробудило управляющего, но он застонал и начал сопротивляться. Ганс и Ульф прижали ему руки и ноги. Волдырь не поддавался, и Дитрих надавил острием посильнее.

Внезапно волдырь прорвался, и отвратительная, нагноившаяся черная скверна вытекла наружу, разнося омерзительную вонь. Пастор сжал зубы и приступил к остальным пустулам.

Когда он покончил с операцией, Элоиза передала ему тряпку, которую прокипятила и пропитала уксусом. Ею Дитрих стер грязь и очистил тело мужчины насколько смог.

— Я бы не притрагивался к гною, — посоветовал Ульф, впрочем, священник и не намеревался, а выбежал прочь и согнулся пополам, опорожнив желудок от съеденного за завтраком и жадно глотая горный воздух. Ганс, последовавший за ним, несколько раз легонько прикоснулся к нему. — Нехорошо?

Дитрих выдохнул:

— Очень нехорошо.

— Мои… — Ганс легонько коснулся своих усиков. — Я должен промыть их. — Затем произнес — Управляющий не выживет.

Пастор выдохнул:

— Мы должны надеяться, но… я думаю, ты прав. Его жена забрала сына и сбежала. У него нет никого, кто мог бы о нем позаботиться.

— Тогда это сделаем мы.

Они положили Эверарда на госпитальную повозку, которую смастерил Циммерман; Ульф с Элоизой взялись за ручки спереди и сзади. Дитрих шел рядом и придерживал носилки, когда они преодолевали холм, вспомнив, как св. Эфраим Сирийский смастерил три сотни носилок во время голода в Месопотамии. Нам потребуется больше, сказал он себе.

Ганс остался сжечь все тряпки и одежду и убить тем все «маленькие жизни», которым они могли дать пристанище. Ульф вызвал его:

— Сохрани порцию гноя на анализ.

— Зачем ты попросил об этом? — спросил Дитрих, когда они спускались с холма.

— Я работал с инструментами в лазарете нашего судна, — рассказал ему Ульф. — У нас есть устройство, которое оставил Увалень, оно позволит рассмотреть «маленькие жизни».

Дитрих кивнул, хотя ничего и не понял. Затем вдруг спросил:

— Почему ты помогаешь нам с больным, если не веришь в «любовь к ближнему»?

Крэнк-язычник махнул рукой:

— Ганс теперь господин крэнков, поэтому я следую за ним. Кроме того, это позволяет занять время.

Ответ, в котором отражалась вся натура крэнков.

Ванда Шмидт умерла утром, на День святого Матернуса Миланского. Она брыкалась, корчилась от боли и перекусила пополам свой язык. Черная кровь изливалась из нее и текла изо рта. Женщина не слышала слов утешения, которые говорил ей крэнк Готфрид; возможно, даже не чувствовала мягкие удары, которые почитались его племенем как своего рода ласка.

После Готфрид обратился к Дитриху с вопросом:

— Господин-с-неба не спас женщину блаженного Лоренца. Зачем мы молили о Его помощи?

Пастор покачал головой:

— Все люди умирают, когда Господь призывает их к себе.

Крэнк спросил:

— Почему он не мог призвать ее более нежно?

Клаус и Одо принесли Хильду в госпиталь на носилках. Когда они положили ее на соломенный тюфяк в кузнице близ огня, разведенного в горне, Клаус велел старику вернуться в дом, и тот рассеянно кивнул, прибавив: