Айзек Азимов - Ранний Азимов (Сборник рассказов)

— Я вовсе не подметаю. Если бы ты посмотрела хорошенько,— кротко отвечал Грэм,— то увидела бы, что твой обожаемый жених лежит здесь, жестоко избитый, страдая от невыносимой боли.

— Ты испортил мой диванный столик!

— Я сломал ногу.

— И мою любимую лампу.

— И два ребра.

— И аквариум.

— И кадык.

— И не представил своего друга.

— И шейный позвоно… Какого друга?

— Вот этого.

— Друга! Ха! — Его глаза затуманились. Она слишком юна, слишком хрупка, чтобы сталкиваться с суровой и неприглядной правдой жизни. — Это, — пробормотал он отрывисто, — Реджинальд де Мейстер.

При этих словах де Мейстер ожесточенно переломил сигарету пополам — жест, выдающий глубочайшее волнение.

— Вы… вы совсем не такой, каким я вас себе представляла, — проговорила Джун медленно.

— Не знаю. Просто… не таким — судя по тем историям, что я слышала.

— Вы мисс Биллингс, чем-то напоминаете мне Летицию Рейнольдс.

— Надо полагать. Грэм говорит, он списал ее с меня.

— Жалкое подобие, мисс Биллингс. Поразительно жалкое.

Теперь они стояли почти вплотную, взгляды их были прикованы друг к другу, и Грэм пронзительно вскрикнул. Убийственное воспоминание вдруг всплыло из глубин его памяти, и он подскочил как ужаленный.

Перед глазами у него пронеслись слова из «Дела о запачканной галоше». И из «Убийства в примулах». И из «Трагедии в поместье Хартли». «Смерти охотника», «Белого скорпиона», да и, чтобы не вдаваться в перечиспение, из всех прочих его книг.

Эти слова гласили:

«Де Мейстер обладал бесспорным обаянием, которое неотразимо действовало на женшин».

А Джун Биллингс совершенно определенно была женщиной.

И упомянутое обаяние буквально сочилось у нее из ушей и толстым слоем покрывало пол.

— Выйди из комнаты Джун, — приказал он.

— Не выйду.

— Мне нужно кое о чем потолковать с мистером де Мейстером, наедине, как мужчина с мужчиной.

— Прошу вас, уйдите, мисс Биллингс, — сказан де Мейстер.

Джун поколебалась, потом тонким голоском сказала:

— Ну, хорошо.

— Стой! — крикнул Грэм, — Что это он вдруг раскомандовался тобой? Я требую, чтобы ты осталась!

Она очень аккуратно закрыла за собой дверь.

Двое сошлись лицом к лицу. В глазах обоих сквозило выражение сильного человека, загнанного в угол. То было упорное смертельное противостояние, без пощады, без компромисса. Именно такими ситуациями Грэм Дорн всегда потчевал своих читателей: двое сильных мужчин, соперничающих за одну руку, одно сердце, одну девушку.

— Давай заключим сделку! — произнесли оба хором.

— Ты убедил меня, Реджи, — сказал Грэм, — Мы нужны нашим читателям. Завтра же я начну следующий роман о де Мейстере. Давай пожмем друг другу руки и забудем былые обиды.

Де Мейстера раздирали противоречивые чувства. Он положил руку на лацкан пиджака Грэма.

— Мой дорогой мальчик, твои доводы убедили меня. Я не могу позволить тебе принести себя в жертву ради меня. Ты полон великих замыслов, которые необходимо воплотить в жизнь. Пиши свои шахтерские романы. Вот что действительно важно, а я — нет.

— Не могу, старина. Ты так много для меня сделал и так много для меня значил. Завтра мы с тобой начнем все сначала.

— Грэм, мой… мой литературный отец, я не могу этого позволить. Неужели ты считаешь, что я бессердечный, что я не испытываю к тебе никаких сыновних чувств — в литературном смысле?

— Но война, не забывай о войне. Искореженные тела. Кровь. Все такое.

— Мой долг велит мне остаться. Я нужен моей стране.

— Но если я перестану писать, ты в конце концов прекратишь свое существование. Я не могу этого допустить.

— Ах, это — Де Мейстер с небрежным изяществом рассмеялся. — С недавних пор многое изменилось. Теперь в мое существование верит столько народу, что я крепко утвердился в реальном мире и уже не исчезну. Мне больше не о чем тревожиться.

— Ах вот как! — Грэм стиснул зубы и яростно прошипел: — Так значит, вот что ты затеял, змея подколодная. Думаешь, я не вижу, что ты собрался приударить за Джун?

— Вот что, старина, — высокомерно проговорил де Мейстер. — Я не могу позволить тебе говорить об искренней и чистой любви в таких пренебрежительных выражениях. Я люблю Джун, а она любит меня — я это знаю. И если ты со своими закостенелыми викторианскими взглядами имеешь что-то против, можешь принять побольше нитроглицерина и ударить себя по животу.

— Я тебе покажу нитроглицерин! Я иду домой и сажусь за следующий роман о де Мейстере. Ты будешь в нем главным действующим лицом, и тебе придется в него вернуться. Ну, что ты на это скажешь?

— Ничего, потому что ты не сможешь написать следующий роман о де Мейстере. Теперь я слишком реален и ты больше не властен надо мной, как прежде. И что ты на это скажешь?

Чтобы решить, что он на этo скажет, у Грэма Дорна ушла неделя, и результаты этих размышлений, к полному его изумлению, оказались совершенно непечатными.

Их вообще невозможно было каким-либо образом перенести на бумагу.

Нет, его переполняли замыслы великих романов, берущих за душу драм, эпических поэм, блестящих эссе — но о Реджинальде де Мейстере он не мог написать ни слова.

С его пишущей машинки просто-напросто сбежала заглавная «Р».

Грэм плакал, бранился, рвал на себе волосы и мазал кончики пальцев мазью. Он пробовал пустить в ход пишущую машинку, ручку, карандаш, фломастер, уголь и кровь.

Все без толку.

В дверь позвонили, и Грэм распахнул ее.

В переднюю ввалился Макданлоп, запнулся о залежи рваной бумаги и полетел прямо в объятия Грэма.

Дорн не стал его ловить.

— Ха! — с ледяным достоинством сказал он.

— Сердце! — прохрипел Макданлоп и потянулся за печеночными пилюлями.

— Только не вздумайте отдать здесь концы, — любезно предупредил Грэм. — Управдом меня не поймет, если я начну сбрасывать трупы в мусоросжигатель.

— Грэм, мальчик мой, — горячо начал Макданлоп, — больше никаких ультиматумов! Никаких угроз. Я пришел воззвать к вашим лучшим чувствам, Грэм. — Он на миг умолк, сражаясь с одышкой, — Я люблю вас как сына. Этот негодяй де Мейстер должен исчезнуть. Вы должны написать новую книгу о де Мейстере ради меня. Грэм… я должен кое-что рассказать вам, только между нами. Моя жена влюбилась в этого пройдоху. Она говорит, что я неромантичный. Я! Неромантичный! Можете себе представить?

— Могу, — последовал исполненный трагизма ответ. — Все женщины без ума от него.

— С его-то лицом? С этим моноклем?

— Так написано во всех моих книгах.

Макданлоп вскинулся.

— Ага! Опять вы. Бестолочь! Надо же хотя бы иногда думать, что сочиняете!