Александр Шуваев - Книга Предтеч

Будь сейчас весна, уж она расстаралась бы, уж добавила бы своей мути, своего смятения к тому, что уже есть у меня. А в этот день, день напоминания о последнем прощении, все было наоборот. Он противопоставил земной тяге свои крылья из света червонного золота, чтобы помочь нам, грешным достичь высот его холодноватого покоя, мечты с оттенком ледяного блеска, горней его отрешенности. Наверное, - именно так должен оканчивать свой земной срок человек после долгой, трудной, яркой и интересной жизни если бы уверен был в новом своем рождении. После натиска, кипения соков и буйства, после всех ярких красок и пестроты остаются три-четыре, но и они прекрасны в тщательной своей подобранности, а еще - пронзительная ясность, такое ощущение истины, которое уже отрицает жизнь. И покой. Не знаю, откуда берутся эти мысли, если я знаю, что смерть для людей - это совсем другое, черный овраг, на краю которого они упираются изо всех своих сил, теряя достоинство и становясь хуже, чем когда бы то ни было в жизни. По-моему, - и в этом я не согласен с индусами, потому что любое перевоплощение все-таки неизмеримо лучше Черного Оврага. Чем плохо быть паучком на тонкой паутинке, подобно космонавту преодолевающим безмерное пространство самого настоящего неба? Хищной рыбой, что смутно грезит, неподвижно стоя в темной воде и едва заметно шевелит плавниками? Коброй, в великолепной ярости раздувающей капюшон? Даже муравьем, чтобы чувствовать себя и быть частью невероятно сложного, непостижимого Сверх. И глупы те, кто пугает человека "муравьиностью": быть муравьем вовсе даже и не ужасно с точки зрения муравья. Но перевоплощения нет. Или, по крайней мере, оно не имеет смысла для каждой конкретной души. И отсюда вся мерзость смерти, хотя весь ужас ее, если вдуматься, в предельной простоте. Простоте и однозначной определенности. Но тут я (очень вовремя) глянул на Мушку и все безнадежно-четкие линии моей логики спутало в один веселый и пестрый клубок. Она говорила какие-то глупости, и это приводило меня в немотивированный восторг... Я прочитал описание этого дня и пришел к выводу, что оно вовсе не отражает действительности, можно подумать даже, что это описание преднамеренного и счастливого свидания, а ничего подобного не было и в помине: нас просто-напросто возили за город на какие-то совершенно нелепые работы по строительству тепличного комбината (часа полтора в общей сложности рыли рыхлую землю, причем никто толком не знал, откуда - куда ее бросать) а потом, поскольку нам было по пути, мы с ней вместе добирались от автобуса домой. Я описал свои чувства, а сам не знаю даже, какого цвета у нее глаза, потому что боюсь прямо в них посмотреть. Я понятия не имею, что в этот день чувствовала она, и нахожусь в тихой, позорной, от "от праха земнаго идуща" панике, - а не показался ли я ей недоноском? Глубокоуважаемым шкафом и глубокомысленным ослом? Ведь ничего существенного между нами так и не сказано, и все это - одни мои мечтания. Наверное, мне не жить, потому что нельзя, невозможно теоретически жить в таком вот раздвоении; что и говорить, даже ПРОСТО прогулка и ничего не значащий треп с Мушкой доставляет вышеуказанное немотивированное наслаждение. Такое вот времяпрепровождение ласкает все, что есть во мне от Того Самого. Но, наряду с любым наслаждением такого рода, во мне неусыпно бодрствует это самое: "Зачем?" И это наряду с моим глубоким убеждением, о принципиальной ущербности анализа, если оставить его в качестве единственного метода... А Великая Свинья, выходит, и вовсе третий обитатель моей души, а точнее - третья неотъемлемая ее часть? Почему третья? Потому что сегодня я даже и помимо своего "Зачем?" не испытывал к Мушке вожделения. Это кажется вовсе противоестественным, но я вовсе не уверен, что она не посетит меня в ближайшем сне голой, оч-чень непосредственной и позволяющей проделать с собой все, что пожелает моя Великая Свинья. Нет выхода, все это каким-то образом нужно сплавить между собой воедино, тем более что я уверен, - сила наша и всяческая способность преодолевать - именно от Великой Свиньи. Хорошо говорить, а на самом деле все это кажется порой таким унизительным... Воистину, братие, в воздухе разных времен года разлиты разных времен года разлиты разные же наркотики: много осеннего воздуха успокаивает, делает тихим и дарит крепкий, глубокий сон без прорывающегося в него Света, как от длинного, переполненного солнцем и движением летнего дня. А самый страшный и самый черный яд разлит апрелем, хотя я люблю и апрель, и его яд.

Кажется, я придумал с "медленным" кристаллом и сегодня полдня мастерил кристаллизатор помощнее, - на полтора киловатта, а потом еще считал и делал кое-какую дополнительную оснастку. Когда я думаю о третьем варианте, все мысли разбредаются в стороны и теряются в какой-то серой пустоте, и "упереться в глухую стену" - кажется мне вполне подходящим сравнением. Тут нужно не мое даже воображение, а что-то совершенно непредставимое; мне остается только создать формальный аппарат, довести его до нужного уровня развития и дальше действовать в соответствии с правилами, а только потом попробовать дать физическую интерпретацию. Другого пути я, во всяком случае, не вижу, только вот долгая это ряда...

Боюсь, с Танюшей что-то не в порядке: она плохо спит уже вторую ночь подряд, кричит, а подойдешь - царапается.

VIII

Третий раз перечитал "Лезвие бритвы" - детскую, в сущности, книжонку, переполненную оптимизмом и верой в конечную победу добра, причем подразумевается, что автор знает, что такое добро и как оно будет выглядеть через двести лет хотя бы. Вообразите себе представления о добре каких-нибудь неандертальцев и примерьте их к себе... Сама по себе формулировочка "победа добра" двусмысленна уже сама по себе: а над кем, собственно говоря, победа? И с чьей точки зрения - добра? Это напоминает до отвращения однообразные у всех народов сказки, где эта самая победа приравнивается к убийству какого-нибудь злодея с преотвратной внешностью (это чтобы читатель проникся надлежащими в данном случае эмоциями) как-то: Дракона, Змея Горыныча, Кощея Бессмертного, Великана какого-нибудь, либо же Фильки Кривого или Меченого. Само собой разумеется, что после его весьма показательной, как правило, погибели все пойдет просто-таки великолепно, а ежели злодеев поистребить много, так и еще замечательнее. Как будто после смерти Кощея они перестанут хлестать водку, лупить жену, портить девок, халтурить, скучать от безысходной глупости, считать себя лучше других без всякого на то основания и всегда правым, вешать кошек и негров исключительно для собственного удовольствия, пытать ведьм, приносить в жертву младенцев, пороть собственных детей, бездельничать, и от извращенной взаимосвязи все изобретать и изобретать концлагеря, бомбы, душегубки и тому подобное. Но я о книге: один из центральных тезисов автор, на мой взгляд, поставил с ног на голову или, во всяком случае, не так оттенил: красота не есть принадлежность воспринимаемого а, скорее, единство того, на что смотрят, смотрящего и условий смотрения. Я сам был свидетелем, какими чудищами выглядят люди при некоторых особых условиях. И наоборот: утверждают, что даже самые страшные бабы начинают казаться красавицами к концу, например, длительных морских рейсов. Мы видим что-то красивым в том числе еще и потому только, что мы - это мы. Дикая свинья, мягко говоря, не кажется нам воплощенным изяществом, но это потому что мы не способны видеть ее глазами секача по осени. И точно таким же образом мы видим скверной пародией на человека самку шимпанзе. У нас были бы существенно другие критерии красоты, будь наше зрение инфракрасным или рентгеновским. Здесь существует полная аналогия с другими чувствами, особенно со вкусом; смертельно голодный человек найдет восхитительным то, что счел бы совершенно неприемлемым будучи не только сытым, но даже и умеренно проголодавшимся. Точка зрения на предмет в значительной мере определяет, как он выглядит. Я чувствую, что здесь есть что-то исключительно важное, но не могу покамест понять, что именно. Я, кажется, заместо этого понимания начинаю понимать алкоголиков и наркоманов: рассудок вопит - не тянись к рюмке, не трогай шприц! Но вселившийся в человека дьявол сам, без спросу у мудрого разума, тянет руку одержимого им тела. И я. Вчера подверг свои чувства беспощадному анализу, разложил их на составные части и окончательно убедил себя, что ничего такого и вовсе не существует. А поверх, для верности (ох, как это было умно!), решил выбросить из головы. Понятное дело, результат налицо: целый день, украдкой, когда она, - не дай бог! - не видит, бросал на нее взгляды. Точнее, - башка сама поворачивалась, а глаза сами собой скашивались куда не надо. Все, ни за что!!! Вот только самый последний разик гляну, - просто из холодного любопытства, - что она там делает, и окончательно пойму, насколько все это мне безразлично. Вот гляну, чтобы уж совсем-совсем убедиться в полном своем равнодушии и какая у меня сила воли... А теперь самый последний-распоследний разик... А посмотреть, правду говоря, есть на что: никогда бы не подумал, что так интересно подглядывать за самой обыкновенной девчонкой (Подглядывать - кажется не вполне подходящим словом, поскольку обыкновенно под этим подразумевают несколько другое, но с другой стороны, как по-другому сказать, если пристально наблюдаешь за человеком, а он этого вовсе не подозревает?), но и в самом деле никто так не движется, как это делает она. Никаких видимых усилий, никакой динамики, но вот она только что сидела - и уже стоит. Пере-текла, пере-струилась. Тело ее напоминает прозрачную реку в тени деревьев, когда кругом солнце, там так же играют, переходя одна в другую, почти невидимые струи. Она идет - ни единого лишнего движения, но и ни единой лишней неподвижности. Природе понадобился долгий путь, чтобы через живой таран носорога, прыгучую пружинистость оленей, хищную вкрадчивость тигра, суету обезьян, в итоге прийти к такому вот, что ни убавить, ни прибавить. Болтает ли с подругами: увлечена, а по лицу проходят тысячи оттенков выражения, и ни единого чрезмерного. Если тело ее я сравнивал с прихотливой игрой водяных струй, то лицо как блики на воде. То, что золотым узором переливалось на потолке в доме на берегу, солнечным утром. После уроков я брел сзади, непривычно чувствуя косность, недоделанность своего тела, и жадно смотрел, как она всего-навсего подбежала к трамваю и вскочила на подножку, - и тут у меня бухнуло, - по-другому не скажешь, - сердце. Почему? А я всего-навсего вдруг представил себе, как она должна танцевать, и впал в неожиданную панику. Кощунство - связывать Мушку и Великую Свинью, это чувство достаточно сильно, чтобы заглушить хрюканье днем, но ведь есть же еще и ночь. Проклятая ночь, когда обыкновенная простыня становится порой пеленой из негашеной извести, Пылающим Покровом из "Баллады Рэдингской тюрьмы". Ох, как скверно-то быть одержимым! А это явная одержимость, если даже невинная мысль о ее танце бросила меня в дрожь - в жар - в пот и вызвала легкий сердечный приступ. А дальше что будет? Кристалл мой растет, пожирая колоссальное количество энергии, и для меня приблизительно ясно, каким образом она в нем упаковывается. Если это действительно так, то некоторые эффекты Твердого Тела, которые обычно числятся по "разным ведомствам", на самом деле представляют собой разные стороны одного и того же, поэтому эффекты лазера и сверхпроводимости будут отменно сочетаться в одних и тех же молекулярных структурах. Посмотрим. В любом случае я сделаю несколько кристаллов (не спалить бы что-нибудь, да еще, не дай бог конечно, кто-нибудь заметит воровство электроэнергии), - это сколько же времени пахать кристаллизатору?