Виктор Жилин - День свершений

Не знаю, что эта компания наплела лысому, но физиономия у него прямо дыней вытянулась, честное слово. Только я вошел, он как гаркнет:

— Имя?..

Я ответил — чего скрывать-то?.. И — пошло, поехало! Как начал он меня потрошить, я даже взмок весь! И сколько лет, и где родился, и где жил, и кто родители, и как их звали… Всю подноготную вызнал, в жизни мною никто так не ин-тересовался. Форменный допрос — видать, толстяк на этом собаку съел. Выжал он меня всего, как лимон, губами толстыми пожевал.

— Что ж, — говорит, — с этим ясно… А теперь, парень, расскажи-ка мне, как ты в геликоптере оказался? — Прищурился и добавляет строго Только не врать, понял? Это в твоих интересах!

Ну, что тут будешь делать? Ясно, для него главное — не моя биография, а о троице все разузнать. Небось, они ему тут такого насочиняли — чертям тошно. Ну, а мне-то что прикажете делать? Ведь если скажу все, отверги их как пить дать шлепнуть — со шпионами храмовников тут разговор короткий. А темнить начну, мигом расколют, и тогда уж точно — ногами вперед!

Гляжу, Ян мне подмигивает ободряюще: давай, не бойся! Ну, ладно, думаю, была не была, авось пронесет. И выдал все, как было: про Комбинат, Станцию, рейтаров и серебристых, про обитель монахов и что там случилось, и как мы в темноте на Седловину топали, и как захватили машину кругачей. Словом, всю правду рассказал — куда деваться? — вот только подозрения свои пока при себе оставил, это, извините, никого не касается, пусть толстяк сам выводы делает.

Выдал — и чувствую: если он нам поверит, последний дурак будет, я бы ни в жизнь не поверил, и никто, по-моему, такому не поверит, кроме самых распоследних идиотов!

Долго лысый молчал, два раза очки снимал и все тер, тер — до дыр, наверное, протер. Потом и говорит:

— Ну что ж, давайте знакомиться… Меня зовут Раден!

Вот и пойми после этого, что у него на уме, у дьявола лысого! Ох, и хитрый мужик, скажу я вам…

Смотрю, ребятки мои враз повеселели. Бруно первым вскочил, руку ему пожал, представил всех по именам, даже меня не забыл. «Наш, говорит, — проводник и товарищ — Стэн!.. М-да, — Молодые просияли, улыбаются — наверное, думают, толстяк сейчас извинится, что ихний геликоптер срубили, напоит-накормит и отпустит с миром! Как бы не так, держи карман шире!.. Уж я-то чувствую: задумал он что-то, неспроста вдруг таким вежливым стал…

Уселся он поудобнее, руки на животе сцепил, зенки в потолок — и ни с того ни с сего повел речь о том, как трудно им, бедным отвергам, живется, никто их не понимает, никто не любит, а ведь они жизни свои за нас, идиотов, кладут. И о том, как кругачи о них всяческие мерзости распускают, а народ уши развесил — верит, привык верить, приучен к этому сызмальства, а чтоб собственными мозгами раскинуть — это ни-ни. Не может, не умеет, да и не хочет, верить-то проще… а ведь им, отвергам, на самом деле ничего для себя не нужно, нет у них никаких особенных сокровищ, сами с хлеба на воду перебиваются, единственное, чем действительно владеют — знаниями! — вот это да, что есть, то есть, именно за это их кругачи и ненавидят, и, между прочим, боятся, потому что известно отвергам кое-что такое, что кругачи уже два столетия от народа скрывают — тайна Свершения! Ведь они, отверги, народ образованный и верят только в одно божество: Ее Величество Науку, а она говорит точно, что вовсе не боги всех людей под сферу запрятали, как твердят жрецы, а люди — сами себя, своими собственными руками, вот ведь какие дела…

Снял лысый очки, опять тереть начал — глазки красные, блестят, на меня смотрит. Само собой, я уж давно догадался, что распинался он вовсе не для меня. Эту свою ересь он моим приятелям предназначал прощупывал, значит: чем дышат, как отнесутся?! Ибо есть это самая жуткая крамола под Семью сферами, и пахнет это, скажу я вам, люстрациями! Было б куда — сбежал бы, ей-богу! А блаженные мои, гляжу, с восхищением на него взирают, не понимают, психи, что мы теперь с отвергами одной веревочкой повязаны — ересь, она и есть ересь!

Тут Раден этот достает какую-то бумажку и нам под нос сует.

— Вот в этих, — говорит, — уравнениях — весь секрет нашей сферы! Это и есть главная тайна, которую скрывает от нас вся эта сволочная банда во главе с экзархом!

Вижу, разволновался старикан малость, очки прыгают. Я, конечно, никакого секрета там не узрел: дьявол их разберет, я в этой математике — ни бельмеса! А вот компания моя в этот самый листочек прямо впилась — неужто соображают чего? Ян вдруг поднимается, руку тянет: „Разрешите?..“

Взял он эту бумажку у Радена, достал из кармана карандашик и что-то там приписал, значки какие-то.

— Вот, — говорит, — так понятно будет? — И протягивает обратно Радену.

Толстяк только глазами хлопает, вроде — не доходит… Долго глядел. Потом вижу — губы затряслись, физиономия пятнами пошла.

— Так это же, это же… — сипит и за ворот хватается.

Ян кивает, улыбается — довольный; на меня глянул — подмигнул. Ну дает, конопатый!

Не знаю, чем бы дело кончилось, только дверь вдруг распахивается и в комнату пулей влетает хиляк тот нервный — морда, как мел, глаза бешеные.

— Кругачи!!! — орет с порога. — В туннель прорвались! Уходить надо…

Ну, думаю, началось? Раден подскочил — стул в сторону — и за сердце.

— Как в туннелей — хрипит. — А где же твои люди были, гад!

— Да они как с неба свалились? — кричит хиляк. — Целый полк! Взорвали завал и по канализации — сюда?»

Переглянулся я со своими — без слов все ясное, если с неба значит, за нами.

ЯН

Когда они выбрались на поверхность, день уже клонился к вечеру. Черное солнце выбросило длинные волнистые отростки — гигантский спрут на светлой зелени сферы — и теперь медленно, словно нехотя, пульсировало, испуская прозрачные радужные сфероиды.

Труба, по которой они ползли, выходила в русло давно высохшего канала. Дно и крутые склоны буйно заросли чертовым кустом; сверху нависали разлапистые кроны елей. В тени деревьев набухали и беззвучно лопались бледно-розовые поганки; кое-где копошились прозрачные, чуть видимые мнимоны.

Стэн сидел на корточках, жадно вдыхая теплый пахучий воздух — не мог надышаться. Грудь распирало, до сих пор чувствовалось удушье. Рядом на валунах сидела тройка. Бруно курил, вперив неподвижный взгляд куда-то в сферу; Ян с Лотой негромко переговаривались. Временами Стэну казалось, что они спорят, даже ругаются — у обоих были возбужденные недобрые лица.

Раден пластом лежал на склоне, по-рыбьи хватая воздух широко открытым ртом. Стэн взглянул на него с жалостью. Да-а, пожалуй, старику досталось больше всех. И ведь если бы не он — все бы там легли!..