Николай Дубов - Колесо Фортуны

Белые ночи кончились, и Домна Игнатьевна встретила Сен-Жермена уже с двусвечником в руке.

- Дома ли хозяин, Домна Игнатьевна? - спросил граф, поздоровавшись.

- Нет, нету, батюшка.

- А скоро будет?

- Кто ж его, шалопута, знает? Он мне не сказывает.

- Вы извините, что я так поздно. Мне хотелось повидать Грегуара, а другого времени уже не будет.

- Так проходи, проходи, батюшка граф, в комнаты.

Не прикажешь ли вина подать или еще чего? За этой забавой время пройдет, а там, может, и Григорей навернется.

- Благодарствуйте, Домна Игнатьевна, мне ничего не нужно. Вот только если пожелаете побеседовать со мной?

- Да что тебе за интерес? - смущенно сказала Домна.

- Напрасно вы так! Очень, очень интересно... Только вы, пожалуйста, тоже присядьте.

- Я и постоять могу, мы привычные.

- Нет, нет, Домна Игнатьевна, присядьте, иначе и мне придется встать.

- Ну, спасибо, батюшка, что не побрезговал старухой... Только я вязанье свое прихвачу - не могу без дела сидеть, а это дело - разговору не помеха...

Домна вернулась с вязаньем, села напротив СенЖермена, и спицы с необычайной скоростью замелькали в ее руках. Сен-Жермен молчал и с любопытством присматривался к этому мельканию. Домна подняла на него глаза раз и другой, потом спросила:

- А что, батюшка, там у вас все такие?

- Какие, Домна Игнатьевна? И у кого - у. нас?

- Ну, обходительные такие, чтобы со слугой полюдски разговаривать. А у вас - у немцев, стало быть.

- Я ведь не немец.

- Я в том не понимаю, батюшка, по мне, как не русский, так и немец все не по-нашему разговаривают.

Я их впервой-то и увидала, как в этот содом пришла.

Тут они все спесивые, еще шибче наших.

- Что вам сказать? У нас, пожалуй, так же, как и у вас. Но, как говорит русская пословица, в семье не без урода. По-видимому, я один из уродов.

- Нам бы поболе таких уродов... А вот есть еще турки. Тех-то я не видала вовсе. Покойный барин сказывал, они все как есть с бритыми башками, усища? - во!

И при кажном страшенный кинжал...

- Действительно, головы турки бреют и усы растят.

А что касается ятаганов, то есть кинжалов, так они не у всех. Больше таких, что с сохой или просто с кнутом - скот пасут.

- Вон оно что! Басурмане-басурмане, а и у них, выходит, люди есть.

- Есть, есть, Домна Игнатьевна. Люди всюду есть...

Исчерпав темы светской беседы, Домна замолчала, и спицы в ее руках замелькали еще быстрее.

- Как ловко у вас получается! - сказал Сен-Жермен.

- Теперь-то где уж, - полыценно улыбнулась Домна. - Смолоду я куда ловчее была, прямо горело все в руках... А давай-ка, батюшка, я тебе чулки свяжу? - осенило ее. - Без похвальбы скажу - чулки я вяжу знатные. С виду неказисты, зато теплые, как печка. Покойный барин мой, царство ему небесное, он смолоду все в стражениях был, ну и застудил ноги вчистую. Бывало, в непогоду прямо криком кричит. И обувки никакой носить не мог все ему жало да резало. Только мои чулки и надевал. Круглый год их носил, и зимой и летом. Даже со двора в них езживал...

- Спасибо, Домна Игнатьевна, ноги у меня пока не простужены, а путешествовать в одних чулках затруднительно. Да и некогда уже. Я ведь попрощаться заехал.

Подорожная в кармане, утром в путь.

- Видно, как в гостях ни хорошо, а дома лучше. Далеко ли тебе до дому-то?

- Тысячи две. Да мне еще к приятелю завернуть надо, а версты здесь не мерянные, может, и все три тысячи верст наберется.

- Я, батюшка, на тыщи эти считать не умею. Дале, как до Новгорода?

- В Новгороде не бывал, но, думаю, дальше. Много дальше.

- Страсть какая!.. Мне бы тоже уехать в пору. Домой. У нас ведь в Бежецком не то, что тут. Такая благодать, такая тишина... Бывало, благовест к вечерне за десять верст слыхать... Только теперь и ехать некуда.

Чужое все.

- Зачем же ехать? Разве здесь вам плохо?

- А что хорошего, коли никому не нужна?

- А Грегуару? Я не видел его с мая месяца. Разве он так переменился?

- Перемениться не переменился. Только теперь и дома не ночует, когда-никогда забежит. Вот я и сижу день-деньской, как пес на цепи, пустой дом сторожу. А он все там отирается...

Сердито поджав губы, Домна Игнатьевна ткнула спицей за спину, в ту сторону, где находился Зимний дворец.

- Вы этого не одобряете?

- Кто мое одобрение будет спрашивать? Я за него боюсь.

- Чего же бояться? Грегуар теперь - как это у вас говорят? - пошел в гору, обласкан императрицей.

- То-то и есть, что в гору... Чем выше влезешь, тем больнее падать. А ласка да таска, они завсегда в обнимку ходят...

- Почему обязательно ожидать дурного? Никому плохого Грегуар не делает, и ему не станут. У него, повидимому, и врагов нет.

- Про врагов не знаю. Больно он добер, вся душа нараспашку. Я хоть и не родная мать, а почитай, как родная - своей грудью вскормила, у меня на руках вырос. Оттого и душа у меня болит, как он надолго куда заподенется все беда какая чудится. Вот и ноне. Давеча Алешка забегал - нет ли Григорья? Во дворце его спрашивают, а нигде сыскать не могут. Куда он в эту пору мог запропаститься? Глухая ночь на дворе...

В дверь громко и резко застучали. Домна переменилась в лице, схватила двусвечник и заспешила в прихожую. Оттуда донеслись мужские голоса, топот и крик Домны Игнатьевны. Сен-Жермен бросился туда. Навстречу ему четверо солдат несли на плаще неподвижное тело, в котором только с трудом можнобыло узнать Григория Орлова. Мундир его был грязен, изорван в клочья, сквозь дыры видны были кровоподтеки, лицо превратилось в окровавленную, вспухшую маску. Побелевшая Домна, не сводя с него глаз, крестилась и приговаривала:

- Мать пресвятая богородица, что же это? Кто же это? Накликала... Сама беду накликала!

Сзади шел худенький юный унтер-офицер.

- Живой? - спросил Сен-Жермен.

- Был живой, - сказал передний солдат. - Куды его?

- Сюда, сюда несите...

Домна Игнатьевна распахнула дверь в спальную.

Солдаты переложили Григория на кровать, он замычал от боли, но глаз не открыл.

- Кто его так?..

Унтер-офицер кивнул солдатам, те вышли.

- Кто - не знаю, - сказал унтер, - а нашли мы его избитого и без шпаги на берегу Фонтанки. Кругом ни души. Он было очнулся и сказал: "Дом Кнутсена знаешь?

Снесите туда. Я - Орлов"... Вот мы и принесли... Я-то ведь его знаю. Только, кабы не сказал, нипочем не узнать...

Сен-Жермен склонился над Григорием, послушал дыхание и сердце.

- Пьяный, поди? - спросила Домна Игнатьевна.

- Нет, вином не пахнет.

Сен-Жермен вышел в прихожую, что-то сказал своему лакею, тот бросился на улицу, вскочил на козлы ожидавшей кареты, и кони с места рванулись рысью. Граф вернулся в спальню, достал из кармана какой-то флакончик, поднес к носу Григория. Лицо его передернулось, он пошевелился, отстраняясь, но граф не отодвигал флакончика. Григорий с усилием выдохнул воздух и открыл глаза. Взгляд его был мутен и бессмыслен, но сознание возвращалось к нему, он глубоко вздохнул, перевел взгляд и узнал Сен-Жермена.