Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

одарена ранами в ладони и в боку, которые, по словам современником, открывались и закрывались по желанию. Святая восемнадцатого века Джованна Солимани дозволяла паломникам вводить особые ключи в раны в ее ладонях и поворачивать, чем, по сообщениям, способствовала исцелению клиентов от рационалистского отчаяния.

Согласно святому Бонавентуре и Фоме Челанскому, к наручным стигматам святого Франциска Ассизского также прилагались цилиндрические массы с виду затвердевшей черной плоти, выдающейся на обеих волярных плоскостях. Если и когда на так называемый «гвоздь» производился нажим, твердый черный стержень плоти немедленно выступал с тыльной стороны ладони, в точности будто через ладонь проходил настоящий так называемый «гвоздь».

И все же (факт): у ладоней нет той анатомической массы, чтобы удержать вес взрослого человека. Римские юридические тексты и современные анализы сохранившихся с первого века скелетов подтверждают, что при классическом распятье гвозди забивались в запястья субъекта, а не в ладони. Отсюда, цитата, «необходимы одновременная истина и ложь стигмат», какую разбирает экзистенциальный теолог Э. М. Чоран в своей Lacrimi si sfinti [167] 1937 года – той же монографии, где далее он называет человеческое сердце «открытой раной Бога».

Только для области живота от пупка до мечевидного отростка у ребер потребовалось девятнадцать месяцев упражнений на растягивания и осанку, где самые радикальные наверняка были весьма и весьма болезненны. На этом этапе дальнейший прогресс гибкости снизился до незаметности без крайне точного ежедневного учета. Некоторые пределы прочности желтых связок, а также капсул и отростков шеи и верхней части спины аккуратно, но упорно раздвигались, пока мальчик упирался подбородком в середину солнечного сплетения груди (объяснимо узкой и прыщавой) и постепенно сползал ниже – на 1, иногда 1,5 миллиметра в день, – сохраняя эту кататоническую и/или медитативную позу по часу или дольше.

Летом, во время утренних упражнений, дерево за окном мальчика захватывали скворцы и оживляли своими прилетами-улетами; а потом, когда поднималось солнце, дерево переполнялось грубым, трещащим птичьим шумом, напоминавшим из-за стекла, пока мальчик сидел, скрестив ноги и прижав подбородок к груди, звук, будто проворачиваются ржавые болты, с визгом разваливается какая-то хитро заевшая штуковина. За южной стороной дерева виднелись в перспективном сокращении крыши соседских домов, пожарный гидрант, знак перекрестка и сорок восемь одинаковых крыш застройки для групп с низким доходом, а за ней, на самом горизонте, начинавшиеся от окраин города пышные кукурузные поля. В конце лета их зелень желтела, осенью оставалась лишь унылая щетина, а зимой эту голую почву было уже не узнать.

В начальной школе, когда поведение мальчика считалось образцовым, домашняя работа выполнялась в срок, а успеваемость находилась на пиках всех соответствующих графиков, он считался среди одноклассников одной из настолько социально маргинальных фигур, что над ними даже не издевались. Уже во втором классе в результате приверженности своей цели у мальчика проявилось необычное физическое развитие; и все равно что-то в его характере или поведении выносило его за рамки школьной жестокости. Мальчик следовал школьным правилам и удовлетворительно показывал себя в коллективных заданиях. В письменных характеристиках его социализации мальчика называли не столько замкнутым или обособленным, сколько «спокойным», «с необычным самообладанием» и «самодавящим [sic]». Мальчик не давал поводов ни для беспокойства, ни для гордости, и не привлекал внимания. Неизвестно, волновало его это или нет. Подавляющая часть его времени, усилий и концентрации посвящалась долгосрочной задаче и вытекающей из нее ежедневной дисциплине.

Также так и не установлено достоверно, почему мальчик посвятил себя цели прижаться губами к каждому квадратному сантиметру своего тела. Даже неясно, считал ли он цель «достижением» в каком-либо традиционном смысле. В отличие от отца, он не читал Рипли и даже не слышал о Макуиртерах [168] – это явно было совсем из другой оперы. Не идет речь и о какой-либо самоэвекции; это подтверждено; у мальчика не было сознательного желания что-либо «превзойти». Если бы его спросили, он бы только ответил, что решил прижаться губами к каждому микрометру своего собственного тела до последнего. Больше этого он сказать бы не смог. Догадки или представления о его физической «недоступности» самому себе (как все мы самонедоступны и, например, можем коснуться частей другого так, как не можем и мечтать с собственными телами) либо его твердом стремлении, судя по всему, переступить этот барьер недоступности – стать в каком-то инфантильном понимании самодостаточным и – довлеющим – они находились вне его сознательного понимания. Он все-таки был маленьким мальчиком.

Его губы достали до верхних дуг ареол левого и правого соска осенью, на девятый год его жизни. Губы к этому времени стали заметно крупными и выдающимися; в ежедневные упражнения входило утомительное растягивание с пуговицей и ниткой для развития гипертрофии околоротовых мышц. Только от способности вытягивать поджатые губы на 10,4 сантиметра часто и зависело достижение частей его торса. Те же околоротовые мышцы больше любых успехов в позвоночном искривлении позволили еще до девяти лет достать до дальних краев мошонки и немалой площади мятой кожи вокруг ануса. Это области были освоены, отмечены на четырехсторонней таблице в его личном дневнике, затем отмыты от чернил и забыты. Мальчик был склонен забывать точку, стоило коснуться ее губами, будто установление ее доступности само по себе впредь делало для него эту часть нереальной, существующей в каком-то смысле только в четырехсторонней таблице.

Однако на одиннадцатом году совершенно и изощренно реальными оставались те части, к каким он еще даже не приступал: области груди над малой грудной мышцей и нижней области горла между ключицей и верхней подкожной мышцей, а также гладкие и бесконечные плоскости и просторы спины от ягодиц и выше (исключая боковые части трапециевидной и задней дельтовидной мышц, достигнутых в восемь с половиной).

Четыре разных лицензированных врача показали под присягой, что стигматы баварского мистика Терезы Нойман представляли собой корковидные дермальные структуры, медиально пронизывавшие обе ее ладони. О дополнительной способности Терезы Нойман солнцеедения письменно свидетельствовали четыре францисканских монашки, посменно следившие за ней с 1927-го по 1962 годы и подтвердившие, что Тереза почти тридцать пять лет прожила без каких-либо жидкостей и еды; ее единственный зарегистрированный образец экскрементов (12 марта 1928 года) состоял, как показал лабораторный анализ, лишь из слизи и эмпиревматической желчи.

Бенгальский святой, известный последователям как Прахансата Второй, впадал в медитативные песнопения, во время которых его глаза выходили из глазниц и парили над головой, держась лишь на твердой мозговой материи, и затем начинали (т. е. это парящие глаза начинали) ритмически стилизованные круговые движения, напоминавшие, по описаниям западных очевидцев, танец четырехликого Шивы, загипнотизированных змей, сплетенные генетические спирали, противопоставленные восьмерочные орбиты галактик