Владимир Гусев - Укус технокрысы

Щупай, щупай, ничего не ущупаешь. Этим тоже хорошо: выполняли приказы одного Самого Главного командира, теперь - другого... Этому, другому, служат усерднее. А у падре пытаются отобрать крест. Но Федя так энергично мотает головой, такой мертвой хваткой вцепился в свой крест... Чудак, хоть бы под рясой его спрятал. Хотя нет, вот тогда бы точно отобрали. А так, посоветовавшись с подскочившим майором, пропускают. Что с монаха взять...

За портьерами, закрывающими вход в зал, тоже стоят гвардейцы, лейт и три сержанта, и пристально смотрят на всех входящих.

Благоговение, сильнейшее благоговение...

Создатель - это видно даже отсюда, из дальних рядов - сидит в резном кресле с высокой спинкой, в позе Вольтера, в лучах сразу трех прожекторов. Справа от него стоит артегом и премило всем улыбается. Тот самый, новейшей модели, не на колесиках, а уже с ногами. Пушистый и забавный, как медвежонок. Мне страшно хочется погладить его рукой, но - нельзя. Перед сценой, на которой стоит трон - сплошная шеренга телохранителей. Бравые такие ребята, мимо них комар незамеченным не пролетит. Так и сверлят взглядами всех, проходящих мимо них. И подгоняют, подгоняют...

Слева от Пети, на кресле поскромнее, но зато очень изящном, восседает Элли. Она изумительно хороша в своем длинном серебристом платье, и не сводит с мужа влюбленных глаз. Еще бы... Ни одной женщине в мире не повезло так, как ей. Быть женой самого "создателя"...

А слева от Элли, на обычном мягком кресле, сидит очаровательная молодая девушка. По мере того, как мы подходим ближе, лицо ее кажется мне все более знакомым. На красавице длинное лиловое платье с глубоким вырезом, подчеркивающим красоту юной, но уже вполне оформившейся груди, на голове изящная корона. Ах да, это "мисс Москва", победительница закончившегося три дня назад конкурса. Даже я, старый бабник, с трудом отрываю от нее взгляд. Что уж говорить о Мефодии? А еще монах.

- Анна, их дочь - красивая? - шепотом спрашивает у меня Федя, но на него сразу же оглядываются: падре посмел нарушить благоговейное молчание. Я сбиваюсь с шага. Ну да, конечно, это же Анечка...

- Очень... Очень... - шепчу я одними губами.

Пройдя мимо "создателя", люди поднимаются вверх по наклонному полу к дверям, симметричных тем, через которые мы вошли, но с противоположной стороны зала. Лица их просветлены и счастливы. Господи... Я еще никогда не видел столько счастливых людей... Среди них и Грибников. Улыбается чему-то внутри себя, слабо шевелит губами... Напевает, что ли? На нем точно такой же пиджак, как и на мне, в карманах - неиспользованные "записные книжки". Пол в зале устлан ковром, а без заземления экранировка малоэффективна. И это замечательно! Иначе бы я так и не ощутил всей полноты этого счастья: воочию видеть Пророка и его милую жену, и красавицу-дочь, удерживаться от соблазна выйти на сцену и погладить такого доброго и смешного Чебурашку, но самое большое мое желание - остаться здесь навсегда, навечно, чтобы каждую минуту, каждую секунду видеть светлое, точнее, светящееся лицо Создателя, и не видеть даже, а лицезреть, от восторга и благоговения забывая дышать, с замиранием сердца ожидая мгновения, когда Пророк изречет Божественное Слово; и как я смел еще каких-нибудь три часа назад помыслить о том, чтобы включить какую-то "вопилку", которая способна, кажется, нарушить ту Великую Гармонию, которая навсегда воцарилась в этом известном всей стране зале, Гармонию, лишь жалкое подобие которой ощущают сейчас миллионы, миллиарды телезрителей - три телекамеры работают непрерывно - во всем мире, но даже этой крохотной толики достаточно, чтобы часами удерживать их у экранов, а я посмел, даже подумать страшно, покуситься, пусть и мысленно, на это великолепие, но теперь понимаю: Создатель и его Дело неприкосновенны, в чем бы это дело ни состояло, и не мне со своим слабым умишком судить о нем, напротив, всей грудью встать на его защиту - в этом и смысл, и венец моей до сих пор никчемной жизни, но чтобы горечь чуть было не состоявшегося предательства не омрачала неистового счастья, на пороге которого я сейчас стою, мне следует покаяться, немедленно покаяться и все рассказать Создателю артегомов, и Он, всемилостивый и всеблагой, конечно же, простит меня и снимет с души тяжкий камень, который я, по недомыслию своему...

- Как только начнется ламбада, стащи с него шлем и забери нейрокомпьютер, - шепчет мне падре в самое ухо. - Они тебе еще пригодятся. Запомнил? Приказываю: забери шлем и нейрокомпьютер! Любой ценой: шлем и нейрокомпьютер!

- Отстань - шепчу я. Как посмел Федя нарушить мое состояние... радости... счастья... нет, нет, сильнее... экстаза! Ну конечно же, это и есть экстаз: видеть светлый лик Пророка и двух очаровательных женщин по левую руку от него, и такого родного артегомчика по руку правую, и чувствовать, как в груди разливается ни с чем не сравнимое тепло, а лик Создателя все ближе, ближе, потому что мы миновали поворот и идем теперь вдоль шеренги телохранителей, и вот уже прямо передо мною королева красоты Анна, а теперь Элли; падре, хоть и снял свои клобук, но все равно ограничивает мне обзор, и я не могу видеть сразу всех четверых, но лишь по двое из лучезарных: Анну и Элли, или Элли и Петра, или Петра и Артегома... И Петр... Создатель смотрит на меня! Прямо на меня! Мое сердце сейчас не выдержит...

- Любезный сердцу моему брат в черном! - гремит со сцены голос Петра, и я с горечью понимаю: он смотрел не на меня, а на Мефодия. Хитрый падре нарочно вырядился в черную рясу и повесил на грудь большой крест. Вот, дескать, я веровал в другого Бога, а теперь готов пасть к Твоим стопам, Создатель...

Вернется на фирму - немедленно уволю.

- Подойди мне! - приказывает Петр, и Мефодий послушно поднимается, среди расступившихся телохранителей, по ступенькам на сцену. И все присутствующие в зале думают об одном и то же: ну почему мы не догадались надеть рясы? Быть так близко к Создателю... В пяти метрах от Него, в четырех, в трех...

- Истинно ли уверовал ты в Общего Бога? - вопрошает Петр.

- Истинно, - хриплым голосом отвечает Мефодий, низко склоняя голову.

- Тогда сними крест свой, опусти в прах возле ног своих и наступи на него, - ласково приказывает Создатель.

Падре послушно снимает цепочку с крестом, сжимает его двумя руками, опускает долу...

Словно черная молния пронзает вдруг сцену.

Мефодий, сложив перед грудью ладони в извечном жесте мольбы и смирения, стоит в двух шагах от Создателя, не сводя с него расширившихся от ужаса глаз. На полу рядом с ним блестит цепочка с верхней частью креста. Нижняя же его часть - рукоятка хитроумно замаскированного кинжала - дрожит в горле у Пети. Он, судорожно дергаясь, пытается дотянуться до нее непослушными пальцами, но лишь медленно сползает с трона. На его шитую серебром и золотом одежду хлещет нестерпимо алая кровь.