Майкл Флинн - Эйфельхайм: город-призрак

— Тьфу! — Макс выплюнул все на пол. — Это же винный уксус!

— Прошу прощения, солдат, — сказала Терезия, — но, как мне известно, эта практика рекомендована папскими лекарями и итальянскими докторами.

— Итальянцы пользуются ядом. Но это и к лучшему, что разбойники выбрали теснину, — продолжил он рассказ, — ибо они не увидели погони за евреями, пока мы не напали на банду с тыла. Их дозорные бросили свой пост, чтобы присоединиться к грабежу добычи. Господь был с нами и… — Макс оглядел казарму и понизил голос: — У этого его слуги в котомке оказался меч с огромным изогнутым лезвием, как у турок, он принял участие в драке и сильно нам помог.

Я наметил себе противника: безобразного мерзавца, вся шкура — одни сплошные шрамы. Парень явно знал, как обращаться с кинжалом, и пошел на меня, зажав оружие рукояткой вверх. Я встал в позицию, называющуюся «расшатанная лестница». — Швейцарец принялся размахивать руками, пытаясь изобразить все сидя, доставив немало хлопот Терезии. — Но будь я проклят, он неожиданно перехватил клинок и изменил направление удара. Умный трюк.

Вот только кинжал хорош и удобен, если нужно проникнуть между звеньями кольчуги, а резать им несподручно. Я парировал квиллоном, а потом, вместо того чтобы защищать предплечье, полоснул негодяя по животу. У него, однако, были быстрые руки. Отдаю ему должное. Кинжальщику всегда нужно больше ловкости, чем силы.

Терезия запричитала, перевязывая его руку:

— Ах, несчастный!

Макс нахмурился:

— Этот «несчастный» и его дружки убили двенадцать человек, с тех пор как сбежали с Соколиного утеса, включая Альтенбаха и всю его семью.

— Он был злым человеком, в том я уверена, — ответила она, — но у него теперь нет шанса исправиться.

— У него теперь нет шанса убить еще кого-нибудь. Ты слишком мягка, женщина.

Слишком мягка, подумал Дитрих, и все же иногда тверже кремня; а порой резче осколка стекла.

Пастор остался с Максом, когда Терезия вышла.

— Манфред сказал, ты не стал брать пленных, только Оливера.

Макс какое-то время молчал.

— Все-таки блокировать удар кинжала собственным телом — не самый лучший маневр. В следующий раз буду об этом помнить. — Он пошевелил плечом и поморщился. — Надо помолиться, чтобы рука не утратила подвижности. Не скажете Господу обо мне на мессе? Я заплачу семь пенсов. Пастор… — Солдат вздохнул. — Пастор, с Оливером следовало поступить как со своим. Остальные — падаль, но он-то один из нас, и мы должны повесить его собственными руками.

Так и произошло.

Манфред созвал судей во дворе замка, где батрак Нимандус поклялся, что Оливер был среди разбойников и убил мальчишку Альтенбаха. Юноша ничего не ответил, лишь прошептал:

— Я ездил на коне и носил меч. Я раздавал удары за бедных, в честь королевы любви и красоты.

«Нет, — подумал Дитрих, — ты убивал бедных потому, что твоя королева любви и красоты выбрала другого». Он спросил себя, почему остальные стали разбойниками. Может, тоже воображали себя свободными людьми, не повинующимися деспотичным сеньорам?

Никто не высказался в защиту Оливера, даже его отец принародно отрекся от сына, крича, что такова участь всех превозносящих себя над остальными. Но после он вернулся в пекарню и несколько часов сидел, не отрывая взгляда от холодной печи.

Только Анна Кольман пролила слезы над юношей:

— Это все из-за меня. Он всего лишь хотел завоевать мое сердце храбрыми подвигами. А вместо того сломал себе шею.

— Мой господин, — обратился Дитрих к герру, когда тот спросил, не хочет ли кто-нибудь высказаться, — если вы повесите его, у него не будет возможности встать на путь раскаяния.

— Ты заботишься о следующей жизни, — ответил Манфред. — Я должен заботиться об этой.

Крэнки, толпившиеся во дворе, прострекотали свое одобрение наравне со всеми прочими хохвальдцами, когда судьи вынесли вердикт, и Манфред огласил смертный приговор. Увалень фон Гроссвальд и Тьерри фон Хинтервальдкопф, сидевшие на скамье по обе стороны от герра, согласились с ним. Крэнк так просто щелкнул ороговелыми губами.

Посему на рассвете следующего дня заключенного со связанными руками и кляпом во рту, истекающего кровью из дюжины ран, с почерневшим от бесчисленных ударов лицом, вывели из замка. Его глаза бегали, словно мыши, над куском тряпки, закрывающей рот, в поисках спасения, в поисках поддержки, но не встречали ничего, кроме холодного презрения со стороны всех вокруг. Собственный отец плюнул в Оливера, когда того вели по улице к липе для исполнения приговора.

Позднее, когда Дитрих направился к домику Терезии, решив справиться, как она поживает, то столкнулся у ее дверей с Грегором — тот прижимал к себе и баюкал свою руку.

— Дело в мизинце, я думаю, — сказал каменщик. — Надо наложить шину. Я защемил его между двух камней.

Дитрих постучал по дверному косяку, Терезия отворила верхнюю створку и, увидев Грегора, широко улыбнулась в первый раз на памяти священника с тех пор, как крэнки пришли в деревню, и только потом заметила Дитриха.

— Да пребудет Господь с вами, святой отец, — сказала она, прежде чем повернуться и поприветствовать Грегора. — А как ты поживаешь, каменотес?

Грегор поднял окровавленную ладонь в немом призыве, Терезия ахнула и потащила его внутрь. Пастор вошел за ними, оставив верхнюю створку открытой ради свежего воздуха. Он увидел, как девушка промыла рану и привязала конопляной веревкой к руке шину, хотя Дитриху до этого казалось, что каменщик не из тех, кто пасует перед такими небольшими травмами. Только закончив с Грегором, Терезия обратилась к священнику:

— Так у вас тоже рана, святой отец?

«Да», — подумал он.

— Я зашел проведать, как у тебя дела.

— Все хорошо, — ответила она, отводя глаза. Дитрих помедлил, не скажет ли девушка что-нибудь еще, но ничего не дождался и потому взял ее за плечи и поцеловал в лоб, как часто делал, когда Терезия была ребенком. Она неожиданно расплакалась:

— Если бы их вообще никогда не было!

— Готфрид-Лоренц заверил меня, они скоро отправятся домой.

— В свой дом или какой-то иной, — отозвался Грегор. — Еще двое умерли на прошлой неделе. Я думаю, они умирают от тоски по дому.

— Никто не умирает от тоски по дому, — возразил пастор. — Холод убил некоторых — алхимика, детей, — но уже наступило лето.

— Мне Арнольд говорил, — настаивал каменотес. — Он сказал: «Мы умрем, ибо мы не дома». И еще добавил: «Здесь мы едим вдоволь, но не насыщаемся».

— Это бессмыслица, — ответил Дитрих.