Николай Дубов - Колесо Фортуны

И я теперь даже не знаю, на кого жаловаться!

- На меня и надо жаловаться, - улыбнулся Разумовский. - Мне же... Это я приказал, чтобы работников ваших кормить и содержать без всякой обиды, но из подвала никуда не отпускать. Мало ли что - вдруг случится какая срочная надобность, а их нету? Тот до кумы, тот до шинка - попробуй сыщи... А она вот и случилась - срочная надобность...

Разумовский вынул из ящика стола шкатулку, отпер ее ключиком, достал сложенный в одну шестнадцатую лист плотной бумаги и протянул Тауберту.

- Отправляйтесь сейчас в типографию, пускай набирают по всей форме и печатают. А вы будете держать корректуру и иметь общее наблюдение, дабы к утру было готово.

Тауберт надел очки, развернул лист и начал проборматывать текст:

- "Божиею милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская, и пр., и пр.".

Боже мой! - сказал Тауберт и сорвал очки. - От чего же скончался император? Так внезапно...

- С чего вы взяли? - сказал граф. - Государь император жив и здоров. Сего вечера в Ораниенбауме консерт, и там их величество выделывают солу на скрипке.

- Но как же так? Я тогда не понимаю...

- Вы читайте, читайте дальше.

Тауберт снова надел очки.

- "Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналась самым делом. А имянно, закон наш православной греческой перво всего возчувствовал свое потрясение и истребление своих преданей церковных, так что церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древняго в России православия и принятием иновернаго закона. Второе, слава российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое свое кровопролитие заключением новаго мира с самым ея злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего нашего отечества, совсем испровержены.

Того ради убеждены будучи всех наших верноподданных таковою опасностию, принуждены были, приняв Бога и его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных ясное и нелицемерное, вступили на престол наш всероссийской самодержавной, в чем и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили.

Екатерина".

Лицо Тауберта стало землистым.

- Ва... Ваше сиятельство, - запинаясь, произнес он. - Я не... Я боюсь это понимать...

- А вам и не надо понимать. Ваше дело - напечатать.

Ноги Тауберта подломились, он упал на колени и трясущимися руками протянул манифест Разумовскому.

- Ваше сиятельство, не погубите! Освободите, ваше сиятельство! У меня жена, дети малые, старуха мать слепая... Помилуйте, ваше сиятельство!

- Нет, голубчик, не помилую, - сказал Разумовский... - И рад бы, да теперь не могу, - развел он руками, - вы уже слишком много знаете. Так что вставайте и - за дело.

Разумовский позвонил, в кабинет вошел дежурный офицер.

- Отвези, дружок, господина адъюнкта на Васильевский, в академию. И смотри как следует... ну, чтобы с ним ничего не приключилось. Вот эту бумагу отдашь ему, когда будете на месте... Нет, такие бумаги за обшлаг не прячут, ты ее в загашник куда-нибудь. Ну, хотя бы так... Ежели терять, так уж лучше сразу голову, чем эту бумагу... Там два наших измайловца, примешь над ними команду. Подвал запереть, никого не впускать и не выпускать, кроме как по моему приказу. Все понятно?

Тогда ступайте с богом!

Плашкоутный мост через Неву был разведен, чтобы пропускать суда и барки. Тауберт сидел в лодке, сгорбившись и держась руками за оба борта, похожий на большую нескладную птицу, растопырившую подшибленные крылья. А в это время запряженная шестерней карета миновала Калинкин мост и неспешно покатила по петергофской дороге.

Вино, как известно, по-разному действует на людей:

одни впадают в озорство и буйство, другие становятся неудержимо болтливы, третьи погружаются в меланхолию и мрачность... Да мало ли как еще! Степан Перфильев, и без того очень добрый человек, выпивши, становился еще добрее, сердце его не открывалось, а прямо распахивалось навстречу людям. Все люди казались ему тогда необыкновенно хорошими, а собеседник в эту минуту - человеком настолько прекрасным, что лучше быть уже не могло, и душа Перфильева истекала к нему любовью и нежностью. Такую любовь и нежность испытывал он сейчас и к Григорию Орлову. К этому добавлялось и сознание собственной вины. При всем.простодушии своем Перфильев понимал, что соглядатайство - подлость, а подлость оттого, что совершается по приказу начальства, подлостью быть не перестает. Борясь с пьяной одурью, он мучительно искал, что сказать или сделать такое, что показало бы, как он, Перфильев, хорошо относится к Орлову, не желает ему никакого зла и сам его не делает.

Наконец его осенило:

- Может, выпьем на брудершафт?

- Можно и на брудершафт, - согласился Орлов.

Он готов был пить за что угодно, лишь бы Перфильев поскорее упился и убрался. Один штоф давно опустел, во втором оставалось на донышке, Перфильев изрядно опьянел, запихивая выигрыш в карманы, рассыпал монеты, стал внезапно запутываться в самых обыкновенных, привычных словах, но уходить не собирался.

- Вот, значит, так, - удовлетворенно сказал Перфильев, когда они выпили и облобызались, - теперь, значит, будем мы на "ты"... - объяснил он. - Ты мне теперь Гриша, а я тебе Степан... Тоись, наоборот: я тебе - Гриша, а ты мне - Степан...

Он вдруг замолк и выпучил глаза, силясь решить вопрос, кто же теперь кому приходится Гришей, а кто Степаном, решить его не смог и махнул рукой.

- Словом, как говорится, по обычаю... By ферштейн?

- Понимаю, - сказал Григорий. - Только ты, Степушка, чеши лучше по-русски, а то начинается у тебя вавилонское смешение языков.

- А я и по-русски... Что я тебе, Гудович какой-нибудь? Я те не Гудович!

В любвеобильном сердце Перфильева только для императорского генеральс-адъютакта было отведено самое скромное и наименее уютное место.

- Знамо, не Гудович, - подтвердил Григорий. - Ты деньги-то не рассыпай, а то мне подбирать надоело.

- Не подбирай! - великодушно сказал Перфильев. - Велика важность деньги! Рази я ради денег прихожу?

Я ради человека прихожу! Мне начхать на деньги!

Правильно я говорю?

- Правильно. Благородно говоришь.

- Вот! - возликовал Перфильев. - А почему? Я человек простой, но благородный. А что такое бла... - Он оторопело заморгал, силясь произнести слово, которое только что легко слетело с языка, но теперь никак не давалось, и, отчаявшись, начал заново: - Я говорю, кто такое бла... блаародный человек? Который в других блаародство видит!.. Вот ты думаешь, я тебе враг, да?