Светлана Новикова - Оранжевое небо

- Ему необходима операция. Все равно не миновать. И чем раньше, тем лучше. Разве можно жить с такими миндалинами? Вы посмотрите - сплошные гнойные пробки.

- Не знаю. Мне трудно решиться. Все-таки операция есть операция. Доставлять ребенку такую боль...

- А вы что же, хотите, чтобы ваш ребенок прожил жизнь и не испытал ни разу боли?

Послушайте, женщины, откуда вы тут взялись? Не могли бы вы пойти куда-нибудь в другое место? Меня совершенно не волнуют ваши вечные проблемы. У каждого третьего ребенка не в порядке гланды, и каждая мамаша раздувает этот вопрос до глобальных масштабов. Идите, идите. Вы мне мешаете. У меня идет важный разговор. Мы с другом сочиняем некролог.

"Внезапная тяжелая болезнь вырвала из наших рядов... талантливый журналист... чуткий товарищ... не жалея сил и здоровья... У него учились... на него равнялись... никогда не забудем..." Такие слова произнесут завтра на гражданской панихиде торжественно-траурным голосом. Таким же голосом и такие же слова были сказаны полгода назад у гроба Федора Афанасьевича. А Ладонин будет молча и безучастно лежать, весь заставленный цветами, и не встанет из гроба, не расшвыряет цветы, не скажет: "Люди добрые! Уж не перепутали ли вы бумажки? Ту ли вы читаете? Разве я был такой, как там написано? Разве я похож на Федора Афанасьевича? Он же был весельчак и спортсмен, а я мрачный и хилый. Он разводил кактусы, а я совал окурки в цветочные горшки. Он был толстый, а я худой. Он каждое воскресенье ходил в кино и ни разу не был в филармонии. Он любил жену и тещу, а я приходил домой только спать. Он был брюнет, а я блондин. Так что нехорошо, товарищи. Ведь мы люди были. Разве могут быть люди одинаковые?"

Люди не могут. А покойники могут. Завтра будут поминать покойника, а мы с тобой будем говорить о человеке. Он много крови нам попортил. И не только нам. Кое-кого он порядком изломал. Одни так и не оправились. Другие стали пиявками и выбились в люди. Один из выкормышей стал главным. Над ним. А он не стал. У него были для этого все данные. Он это знал. Он бы сделал отличную газету. И для читателей. И для себя. И для них. Для санкционирующих. Им это тоже очень пригодилось бы. И все-таки они не захотели. Не утвердили его. Почему?

- Я знаю, почему, - сказал ты мне тогда. - Он был для них слишком интеллигентным, слишком культурным. Рафинэ. А это раздражает. С ним не запоешь: "Вышли мы все из народа". Хотя, между прочим, он из народа. Не знал? Вот видишь. Почему-то все считали, что он голубых кровей, потомственный интеллигент. Такая библиотека, такие издания редкостные, такой безошибочный вкус в подборе! Но все это он сам. Сам собрал. А родители его были простыми рабочими. Как и у тех, кто его не утверждал. Но вот он стал интеллигентным, а они нет, никак. А это еще больше заедает. Откуда вот он знает, что нашего поэта-земляка ценил Горький? Почему я про это не слыхал? Может, врет он про Горького. А может, и не врет. Кто их вообще разберет? Очень уж они нахватанные. Нет, не по дороге нам. Поэтому главным мы назначим...

- Главный врач назначил нам консультацию на среду. Ты что молчишь? Не слышишь, что ли? Егор!

- Слышу.

- Будем решать - делать операцию или нет.

- Какую операцию?

- Как какую? Лёсику, сыну твоему. Господи, да ты отец или не отец? Впрочем, чего я спрашиваю? Кого? Человека, который ни разу не видел, какое у сына горло. Ну, что ты молчишь?

- А что я должен говорить?

- Ты не говорить должен, а помочь.

- Чем?

- Чем! Почему твой любимый друг Майсурян не спрашивает у жены, что надо делать? Почему он сам все знает?

- Тебе надо было выйти замуж за него.

- Да! И мы были бы счастливы.

- Вы оба совершили ужасную ошибку.

- Оставь свой глумливый тон! Я говорю с тобой серьезно. Я же в самом деле разрываюсь на части. Весь дом на мне, дети, работа, тысяча мелких забот. А ты живешь, как на другой планете. Вот ты рядом, а тебя будто и нет. Ты же от всего отстранился. Тебе все равно, что с твоими детьми. Словно это вообще не твои дети...

Не мои. Давно уже не мои. Ты сама отняла у меня их. Ты собственница, и то, что может стать собственностью, надо присвоить себе безраздельно. Я не стану говорить тебе этого, потому что бесполезно, ты воспримешь мои слова как оскорбление.

- Папа, папа! Я буду на елке зайчиком. У меня будут вот такие длинные уши!

- Какие?

- Вот такие! И я буду прыгать вот так! Смотри!

- Нет, ты будешь прыгать вот так! Раз, два, три!

- Перестаньте! Голова трещит от вашего крика. Лёсик, иди сюда, папа устал, дай ему отдохнуть.

Вот и все. Нет у них общей радости.

- Наташка, ты чего плачешь?

- Нина Ивановна не дала мне билет в цирк.

- Почему?

- Потому что на всех не хватило. Но я же отличница!

- Разве цирк существует только для отличников?

- Да! А она хочет, чтобы пошел Козлов. Я знаю! Он троечник! Это у него первая пятерка по письму. А у меня вон сколько! Вся тетрадка!

- Не реви! Все правильно. Этому Козлову было очень трудно написать на пятерку. Он трудился, старался, и Нина Ивановна захотела его наградить. Это справедливо.

- Да?

- Ничего себе справедливо! Рассудил наш умный папочка! А тебя не возмутило, что она своего троечника Козлова решила наградить за счет твоей дочери? Почему она именно Наташку лишила билета? Завтра же пойду в школу.

Вот и нет у них с дочерью общего горя, одного на двоих. Горе будет у одного Козлова. Он в цирк не пойдет. Он троечник. Он чужой...

Когда-то глядя на их милые, упитанные мордашки, в их настежь распахнутые глазенки, он думал: вот подрастут они и станем мы самыми близкими друзьями. С ними можно будет говорить обо всем, о самом сокровенном, о чем и с собою говоришь редко, лишь в минуты глубокой душевной потребности. В минуты потрясения. Переполненности. Когда надо излиться. И чаще всего излиться-то некому. Потому что у всех своих забот невпроворот. Чтобы слушать и сострадать, надо иметь время. Надо хотеть и уметь. Но не на ходу же этому учиться, с переполненной авоськой в руках.

- Эй, мил человек, постой-ка! У тебя что-то из сумки вывалилось. Ишь, какой колобок - рыженький да кругленький. Не поймешь, на что и похоже. Как ты сказал? Пельсин? Лепельсин? Никогда не слыхивала. Чего только на свете нету! А это что же, растет или люди сами делают? Растет? Надо же! А где же, в каких краях? Далеко? Знамо дело, далеко. Разве наша земля такое уродит! А что с ним делают - едят или так, для красы? Попробовать? Нет, боязно что-то, да и жалко. Вон какая любота! Ты лучше оставь, а я покажу нашим бабам, пусть подивятся. А уж цвет-то до чего хорош, как огонек горит! Ой, да что это? Сколько ж у тебя этого добра? Бабы! Бабы! Бегите сюда! Ай, что делается, вся улица сделалась рыжая! Ну и дивья, вот дивья-то!

- По одному! По одному берите! Чтобы всем досталось! Не алчничайте! Чего за пазуху суешь? Думаешь, не увидим? Для бабки Авдотьи? А ей-то на что еще? Такое добро на нее переводить.