Тим Пауэрс - Ужин во Дворце Извращений

Несколько секунд Бёрроуз хмуро смотрел на него, и Ривас даже удивился, заметив, что старик и правда колеблется, и ему даже не по себе — словно плата за возвращение начала включать в себя нечто большее, чем его валюту.

— Ты усложняешь все нам обоим, — негромко произнес Бёрроуз.

— Я просто как следует все взвешиваю, — возразил Ривас, хотя так до конца и не понял, что тот имел в виду. Он подошел к сидящему Бёрроузу и протянул руку. — Договорились?

Бёрроуз вздохнул.

— Искренне надеюсь, что она не захочет к тебе. Да, договорились. — Он поднял руку и с видом усталого судьи, поднимающего свой молоток, сжал ладонь Риваса.

Вряд ли кто из богемных друзей Риваса узнал бы его в задрипанном типе, который ошивался на площади у Южных ворот. Время после приема у Зубовещательницы он с пользой провел у цирюльника и портного. Укоротив бороду раза в два, зачесав волосы назад и заплетя их в просмоленную косицу, сменив свои буйные одежды на скромный фланелевый костюмчик, он являл теперь типичный образчик страдающего от похмелья юнца из пристойной семьи, забредшего без гроша в кармане в эту самую зловещую часть большого города.

Разумеется, он ошивался здесь не один. На деле Южные ворота не ограничивались собственно воротами, сквозь которые Сандовал-стрит попадала в огороженную стеной часть города, а включали в себя несколько прилегающих кварталов. Возможно, это было самое бойкое, людное место во всей южной Калифорнии. В описываемую минуту, например, удачливый торговец дровами вез в город несколько подвод, доверху нагруженных деревянными балками — большинство которых посерели от времени и налипшего на них цемента, но некоторые все же сияли своей древней покраской. Смолистый запах пиленого дерева мешался в утреннем воздухе с ароматом горячих tacos, которыми торговали на каждом углу, вонью из Догтауна — когда ветер задувал с той стороны, дымной гарью восточной части Вулшерт-стрит. Эхо городской жизни — скрип колес, крики торговцев и развозчиков — отражалось от стен старых домов западной стороны Сандовал-стрит. И без того больная голова Риваса гудела от скороговорки аукционера в большом деревянном складе напротив, где располагалась Рынок Древностей, от звона молотков многочисленных кузниц, а также, подозревал он, от стука и ругани железокопателей под улицами, откапывавших и поднимавших на поверхность куски огромных стальных конструкций, ржавевших под слоем почвы восточного Эллея. И уж конечно, нашелся здесь, как с ехидной ухмылкой отметил про себя Ривас, уличный музыкант, игравший на пеликане и не слишком музыкально певший «Всем охота посмолить мой бычок». Ривас потер непривычно гладкую щеку и подумал, что, возможно, на этот раз он оставляет в городе больше себя самого, чем берет с собой.

И поскольку маленькие белые карточки — талоны на бренди — переходили в этом квартале из рук в руки чаще, чем где-либо еще, толпа здесь тоже состояла из старьевщиков куда менее почтенных, чем торговцы дровами или шахтеры. Продолжая разыгрывать из себя напуганного юнца, оказавшегося в непривычной обстановке, Ривас со скрытым любопытством наблюдал замысловатый танец карманного воришки — до странного напоминающий движения насекомого: серию опасливых прикосновений, завершающуюся решительным броском руки, при том что тело оставалось напряженным как пружина, готовым в любое мгновение броситься наутек, — и походку несколько перезрелой проститутки, отлично осознающей свой возраст, но справляющейся с ним с помощью уличных теней и платья, умело выставляющего напоказ ее прелести. Ривасу пришло на ум, что и сам он в эту минуту схож с пауком, как и они терпеливо сплетающим свою сеть.

Очень скоро он увидел довольно много таких, кого изображал. Совсем недалеко от него скрючился в дверном проеме тощий паренек лет пятнадцати, сердито разговаривавший с воображаемыми собеседниками. Интересно, подумал Ривас, что довело мальчишку до такого состояния? Спиртному или сифилису требуется не один год на то, чтобы разрушить рассудок, а вот наркотик — особенно венецианская Кровь — или причастие Соек делают это почти мгновенно, лишая непривычного к этому человека возможности видеть своих также почти невменяемых собеседников.

Шаталась поблизости и пьяная девица — поначалу Ривас решил, что она заодно с бездарем-пеликанистом, однако в конце концов ее увел один ухмыляющийся лысый тип, промышлявший, как по чистой случайности было известно Ривасу, торговлей Кровью. Что такого стряслось, мрачно подумал Ривас, неужели дела в бизнесе на Крови так плохи, что ты подрабатываешь сутенерством? Пожалуй, я даже выдернул бы ее из твоих лап, если бы не знал, что она тут же прибьется обратно к одному из вас.

Некоторые люди, подумал он, просто-напросто лишены воли к выживанию; все, на что они способны, — так это ждать, пока у кого-нибудь найдется время поглотить их. И раз уж так вышло, что какое-то малопривлекательное качество — будь то эгоизм или просто тщеславие — помогает мне избегать подобной… катастрофы, значит, и жизнью своей, и способностью ясно мыслить я обязан именно этому. Придется мне уж и дальше продолжать в том же духе.

Ривас улыбнулся, вспомнив свою реакцию на первое причастие у Соек: пока остальные причащенные, приходя в себя, славили Господа Сойера и спрашивали, когда причащение повторят снова, словно боялись пропустить его, юный Грегорио Ривас, пусть оглушенный, изможденный — и радующийся возможности обрести кров и общество, — уже пытался осмыслить ситуацию. Он не сомневался в том, что загадочный Нортон Сойер если и не бог, то, уж во всяком случае, больше, чем человек. Однако возможность лишиться своей личности ради того, чтобы «слиться с Господом», представлялась ему совершенно отвратительной.

Стая Соек, которая подобрала его тогда, привела его в «гнездо» — лагерь в одном из заброшенных сооружений за городской стеной — и посвятила в заведенные у Соек ритуалы. В тот же самый первый день он стал свидетелем того, как несколько изрядно уже продвинутых сектантов начали «вещать». Помнится, тогда его смутила не столько неразборчивая тарабарщина, которую они несли с абсолютно бессмысленными выражающими лицами, сколько то, что делали они это абсолютно в унисон — так, словно (Ривасу навсегда врезался в память пришедший ему тогда на ум образ) каждый из них был видимым витком какого-то огромного червя. У Риваса не было ни малейшего желания становиться таким же, и очень скоро он обнаружил, что затуманенный алкоголем рассудок неподвластен причастию. После этого он, несмотря на наложенный Мессией строжайший запрет на спиртное, принимал все меры к тому, чтобы принимать причастие только в нетрезвом виде. Это помогало ему справляться с лишающим разума ритуалом… хотя наносить ответный удар он научился только после того, как в голову ему пришла мысль применить в ритуале Соек свои музыкальные навыки.